Пепел

Но не успел он посмотреть, подумать и сказать это, как несколько новых снарядов с громом упало на улицу. Ее бороздили страшные, весом в несколько пудов зажигательные снаряды, извергавшие огонь через три своих глазка; ревели чугунные костыли полуядер, служащие для разрыва всякого рода креплений, созданных человеческим трудом; рвались в воздухе, у дверей и окон с треском, более оглушительным, чем грохот пушек, «светящиеся ядра»; вырывали в мостовой и в земле зоронки, в сажень диаметром многопудовые ушастые бомбы с одним глазком, и скакали кругом, как резиновые мячи, слепые гранаты. Князь тяжело дышал. Ноги у него тряслись, сердце не билось, а трепетало, как тревожные звуки набата. Он видел до сих пор артиллерийские бои между фортами, штыковые схватки полков, атаки конницы против конницы. Но тут было нечто иное…

– Бомбардируют город… – пробормотал он, продолжая путь неверным от испуга шагом.

У него ломило голову, ему слепило глаза и спирало дыхание в груди от противного человеческой природе грохота рушащихся домов, от предсмертных крикоз невидимых людей, от грома и стона взрываемой земли, от пороховых взрывов, треска дерева, обвала камней. Зеленые щепки ставен, зубцы и переплеты разбитых оконных рам и косяков, обломки водосточных труб из крашеной жести, красный щебень черепицы, как листья, летели в воздухе. В зияющие амбразуры окон и дверей вырывались языки огня. Каждый дом словно пылал в смрадном чаду смолы, дегтя, пороха и горящих тряпок. Князь, прижавшись на улице в нише у колодца, хлопал глазами и дрожал от холода.

– Мадонна! Мадонна!.. – послышался позади, где-то у ног его крик человека, лежавшего на земле.

Князь посмотрел на черное лицо, на белые зубы, на страшные вытаращенные глаза, на руки, беспомощно хватавшиеся за камни мостовой. Князь еще крепче прижался к стене, приник к ней, как барельеф. Он не поднимал глаз…

«Хоть бы поскорее…» – прошептал внутренний голос. Князь услышал эти слова так же явственно, как голос человека, который все тише и тише извивался на мостовой. Усталое тело содрогнулось от вырвавшихся из груди рыданий. Князь прижал шинель к груди и среди все усиливающегося хаоса разрывов и выстрелов, в каменной пыли, черном дыму и пламени пожаров решительно призвал трепещущее сердце к спокойствию. Он нащупал, наконец, усилием воли равнодушие в недрах души, а рукой – эфес шпаги. Ушел оттуда Но дальше, на улице, перед церковью Сан Рокко, проход был прегражден. Вся улица была завалена пылающей баррикадой из обрушившихся стен и обломков. Водя рукой по стене, вдоль которой он шел, князь нащупал не то открытые ворота, не то широкий пролом. Он прошел в сад.

Князь увидел вокруг расщепленные деревья, ветви с плодами, отброшенные на полсотни шагов от ствола, серебристые рощицы лимонов и более темные – апельсинов, искривленные фиговые деревья, шипевшие в собственном огне. Листья, ветви, редкие цветы… На мгновение он задумался сонно над высокой магнолией с толстыми листьями, срезанной ядром на половине высоты. Казалось, ствол ее еще дрожал… В этот чудный сад то и дело шлепались пятипудовые бомбы. Зарывшись на полторы сажени в мягкую, вскопанную и унавоженную почву, они выбрасывали сноп земли с корнями фиговых и миндальных деревьев, корневища, облепленные комьями черного перегноя, разметывали горшки и кадки с цветами, рододендроны и живую самшитовую изгородь, камелии и белый бамбук. Князь наугад шел вперед.

Он увидел вдруг беседку, увитую виноградом. У самого входа сидел на плоских каменных плитах какой-то человек и держал в руках умирающего мальчика лет пяти, вернее – размозженное детское тельце. Глаза ребенка уже стекленели, разорванное, окровавленное тельце бессильно обвисло. Ребра еще поднимались и опускались, а крошечная шейка, белая, как цветок камелии, глотала воздух. Человек покачивался взад и вперед, как маятник. Он целовал умирающего в губы, как бы вбирая вздох ребенка, улетавший навсегда в молчании, в тысячу раз более страшном, чем гул канонады. Он не поднял глаз на князя, когда тот засуетился, пытаясь оказать помощь, какую, он и сам не знал. Заскорузлыми руками человек все сильней, все тревожней прижимал к груди окровавленное тельце, тщетно пытался он вдохнуть жизнь в открытый ротик, а может, это он принимал в свою истерзанную грудь последний вздох ребенка…