Пейпус-Озеро

Их разбудил холод. Рассветало. Смотрели друг на друга с острым удивлением. Они ли это, недавно бодрые, сильные, хорошо одетые, с поклажей за плечами?

– Барахла не приволокли с собой, зато, братцы, жизнь узнали, – сказал Лука Арефьич, борода его с правой стороны опалена, лицо, как и у прочих, в саже, в тепле. – Как-никак, а половина наших людей загибла, – опять сказал Лука и засопел.

В полуистлевшем рубище, в грязи, в прорехах, не люди – огородные пугалы – пошли искать деревню. А до деревни всего сажен пятьдесят. Леший ее, что ли, накрыл вчера шапкой-невидимкой?

Николай Ребров и Егоров завернули на огонек в бедную лачугу, Лука с Илюшиным – в избу побогаче.

– Ой, кормильцы, да откуда вы? – испугался старик, низенький и лохматый, в синих домотканных портках и рубахе. – По миру, что ли, собираете? Бог подаст, нет у нас ничего!.. Ступайте со Христом.

Николай жадно ловил русскую мужицкую речь. И так мил, так дорог стал ему этот седой с прозеленью дед. Он шагнул к нему и обнял:

– Дедушка, родной!.. Мы из Эстонии…

– О-о-о, – изумился дед, от него пахло луком и овчиной. – Садись, ребята, коли так… Эй, бабка!..

У печки крепкая старуха в сарафане вытаскивала из пламени рогачом чугун.

– Ой, родименькие мои, ой, детушки, – она подошла к беглецам, подшибилась рукой и завсхлипывала. – Ой, не видали ли там моего Кузеньку, Юденич-генерал забрал его?

– Кузьма Рыбников, – пояснил старик. – Да где, нешто встретишь в вихоре в таком… Всех перемело-перекрутило… Хвиль-метель…

– А другого-то сынка нашего белые повесили… Не хотелось Юденичу служить. Удозорили, выволокли, да на березу… Ой, ой, – старуха закрестилась.

– Алексеем звать, – опять пояснил старик. – Алексей Рыбников. Похоронен здесь, на погосте…

– А третий-то в Красной армии… Письма пишет… Поцелуем письмо да поплачем…

– Звать Иван… С белыми не пожелал, дай бог. Не пожелал… Да… Слышь, старуха!.. Ребята-то устали, поди есть хотят… Дай-ка молочка… Хлеба-то нету…

– Нету, нету у нас хлеба-то… Давно нету… Ох, горе, горе… Ужо я молочка, да картошечки…

Николай пялил слипавшиеся глаза и поклевывал. В избе жарко, как в бане: разморило, бросало в сон.

– Иди, кормилец, посбирай, – проговорил старик Егорову. – Авось подадут хлебца-то. Тут есть, которые справные хрестьяне… Ничего, тебе подадут… И мы с старухой пожуем… Иди, милый… – Егоров ушел. Дед скрипел: – А коровка у нас есть, это верно. Отелилась… Да, да. Бычишку принесла, а надо бы телку. Это верно… Что ты будешь делать? А коня Юденич слопал… Нету лошадушки, безлошадные мы… Это верно. В камитетской бедноте… Плохая жизнь по Руси пошла, плохая. Наказал господь… Да. Все сулят лучше. И Ванька из Красной армии пишет: жди, отец, улучшенья… А плохо же, плохо кругом. Не глядели бы глазыньки мои…

Николай, как в люльке, и кто-то сказку говорит. Он открывает глаза, любопытно окидывает деда взглядом, шепчет:

– Наших трое на озере остались. Не было силы итти…

– Старуха, слышь?! – скрипит дед. – Еще трое… – и крестится. – Со святыми упокой… Как звать-то? С святыми упокой рабов божьих…

А нянькина сказка журчит опять.

– Ой, ой, – говорит старуха. – Это их душеньки, стало, прилетали сей ночи… Три раз в окошко по стеклышку, как птичка крылом, трепыхала… Встанем, поглядим со стариком: нет никого, темень, хвиль-метель.

– Дедушка, сделай милость, поезжай… Живы они, – еле ворочал языком Николай.

– Где живы!.. Мороз такой… А ладно, ужо к крестнику схожу… Крестник у меня, Панфил Кольцов… А я-то Никита Рыбников буду… да, да. Это верно. Ужо, схожу. Он с'ездит… Недалеко, говоришь? Ох и загинуло вашего брата, беглецов… Тыщи, тыщи. Не приведи, господь.

Полусонный Николай Ребров жадно ел и пил: хлеб, молоко, соленые прокисшие огурцы, картошку. Чем больше ел, тем сильней наваливался сон.

– Кусай, чего же ты! – кажется, Егоров, его голос, его смех.

И Лука сидит, и дед.

Николай очнулся, откусил засунутый в рот кусок, пожевал и – куда-то все исчезло.

* * *

Все четверо проснулись, как один. Лежали на полу, на сене. Толстолобый кот, мурлыкая, переходил от одного к другому и с родственным гостеприимством терся о щеки беглецов. Николай поднялся. Утро. Старуха топит печь. Старик истово молится перед образом, шепча молитву и почесывая из'еденный клопами зад.

– Вот так штука. Никак целые сутки спали, – потянулся Николай.

– Сутки? – заулыбался дед. – Нет прибавь, – перекрестился он и поклонился в землю. – Третьего дня легли…

– Ловко, – сказал Лука. – Выходит, двое суток?

Илюшин засмеялся и дернул кота за хвост.

– Так и есть – двое суток. А Панфил гонял верхом на озеро… крестник-то мой, Панфил Кольцов, это верно… Того же утра гонял… Ку-да! Нешто сыщешь? Туман… Такой ли туманище, как молоко. Третьи сутки туман. Что ты будешь делать.