Пейпус-Озеро

Длинноволосый, рыжий эстонец в зеленой куртке приплясывал, помахивая платком, и что-то гнусил. Но выражение его крепкощекого бритого лица не соответствовало веселым ногам и жестам.

Солдаты с лицами заговорщиков толпой напирали на буфет. Продавщицы в ярких национальных костюмах кричали:

– Тише! Тише! Ярге трюшге!.. Осадить назад! Ну!!

– Я те осажу…

В полутемном углу рассыпался, как бубенчики по лестнице, женский смех, тотчас же заглушенный звонким поцелуем.

– Смачно, – прикрякнул Кравчук, проходя под ручку с толстобокой мастодонтистой эстонкой. Он весь выгнулся дугой, склонив захмелевшую голову к плечу подруги. – Смачно, бисов сын, причмокнул… Ах, Луизочка… Я голосую, чтоб пойти в лесок… Право, ну… Трохи-трохи покохаемся, да и назад.

– Холедно, снег… Вуй!.. – встряхнула широкими плечами эстонка.

– Доведется трохи-трохи обогреть, – сказал хохол и облизал толстые губы.

В зале убого заиграла музыка, высокий барабанщик бил в барабан с остервенением, вприпрыжку.

Николай Ребров три раза бегал от буфета к столику, три раза заглядывал в зал, на сестру Марию: опустив голову и перебирая накинутую на плечи шаль, сестра Мария сидела неподвижно.

– Кто с вами был? Красивая блондинка? Ваша любовница?

– Что вы, Варя!

– Ах, оставьте, не скромничайте… А я, знаете, все-таки чувствую себя не плохо. Вы знакомы с полковником Нефедовым? Ах, какой весельчак. И анекдоты, анекдоты! Вы бы только послушали. Со смеху можно умереть… Или князь Фугасов. Этакий молоденький, криволапый щенок. Конечно, со средствами. Всей компанией гулять ездим. На тройках, Колечка, с бубенцами… На русских тройках!.. Но почему вы повесили нос? Вы не рады мне.

Юноша нахмурил брови:

– Нет, очень рад… Но вы мне не сказали про вашу сестру.

– Ах, про Нину? – девушка тоже сдвинула брови, но сразу же захохотала неестественно и зло. – Нина в Юрьеве. Слушает какие-то курсы. По философии или педагогике, вообще – прозу… – Она замолкла, отхлебнула чай, вздохнула. Ее лицо было утомлено, помято, под глазами неспокойные тени. – Нет, не такое время теперь, Колечка, чтоб прозой заниматься. Надо жить! Сегодня жив, а завтра тебя не стало.

– Но в чем же жизнь? – с болью и страданием спросил Николай.

– Оставьте, бросьте! – замахала на него девушка. – Философия не к лицу вам. А вот в чем: музыка, веселые лица, смех, поцелуи. Вон – ваши солдатики толстушку под руки ведут.

Мимо них, в горячем споре, разнузданном смехе и пыхтенье, грязно протопала – гнулись половицы – тройка. Кравчук и Масленников волокли жирную полосатую эстонку к выходу. Эстонка, вырываясь, задорно хохотала и поворачивала запрокинутую голову то к одному, то к другому кавалеру.

– Какой упрям русски… Какой нетерпений!

– Пожалте, так сказать… Вот ваша шубка, не угодно ли! – И троица скрылась за дверью.

Рыжий эстонец в зеленой куртке, враз оборвав пляс, сунул трубку в карман и, блеснув глазами, сипло закричал:

– Ах, са куррат. Жену уводиль! Эй!.. Вийсид найзе! Тулерутту… – он выхватил нож, мстяще взмахнул им и побежал к выходу, ругаясь.

За ним топоча, как кони, эстонская молодежь.

– Убьют, – и Николай Ребров вскочил.

– Кого?

– Масленникова… Но что же мне делать?

– Ребята! Наших бьют!.. – кто-то крикнул с улицы, и русская матерная ругань прокатилась по буфету, как густая вонючая смола. И словно по команде, из буфета и зала, открывая двери лбами, помчались мимо юноши серые шинели.

А там, за стенами, на снегу, под лунным светом, уже зачиналась свалка. Юркие эстонцы кричали пронзительно, взмахивали руками нервно, быстро, с прискочкой, солдаты же работали кулаками, как тараном, метко, хлестко, основательно, и все крыли русским матом.

Меж деревьями пурхался в сугробах с ножом в руках, рыжий длинноволосый эст:

– Держи его! Держи, твой мать!!. – визжал и ляскал он зубами.

Его помутившийся взор, взвинченный ревностью и шнапсом, видел перед собой двух бегущих солдат с женой, но впереди были: сосны, густые по голубому снегу тени, ночь.

Звенели стекла парадных дверей: дзинь – и в дребезги. Трещали запоры, стоял сплошной рев и давка: солдаты рвались из дома на помощь к своим, но стена эстонцев остервенело напирала с улицы:

– Насад!.. Насад!.. – Поршень упруго вдавился внутрь, и кучка солдат, окруженная густой толпой, приперта к стене, в буфете.

– Варя! Варя! – тщетно взывал Николай Ребров: его голос тонул в общем гаме.

На буфетную стойку, на окна вскочили молодые эстонцы в шляпах, пальто, калошах. Надорванной глоткой, потрясая кулаками, они бросали в толпу буянов призывы к порядку. Их бледные лица, исхлестанные гримасой гнева, были страшны, вскулаченные руки вот-вот оторвутся от плеч и заткнут орущие пасти. Но их никто не видел и не слышал: разгульный дебош клокотал и ширился, как лесной пожар.

Между стеной эстонцев и солдатами лежало небольшое пространство, и опасно было схватиться с русскими в рукопашную: раз'яренный вид солдат свиреп и лют, как у всплывших на дыбы медведей, в их захмелевших отчаянных руках сверкали ножи, угрожающе покачивали об откуда-то взявшиеся дубинки и массивные ножки от столов.

– А, ну, подойди, чухна! Много ль вас на фунт идет?!