"Коля, милый братъ! Обязательно сегодня. Ждемъ. Я въ четырехъ верстахъ отъ тебя. Да ты отлично знаешь. Приходи, если поправился. Письмо посылаю наугадъ. Необходимо, необходимо встретиться. Твой Сергей".
Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом:
- Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду.
После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выздоравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно, - шашки, грязные анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой кого-то успел обыграть, с кем-то поругался, кричал:
- Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за офицеры? Где наш император?
- Я не императору служил, а народу, - возражал гнилозубый, с рыжими, седеющими усами офицер. - И теперь служу народу.
- Кулаком по зубам вы народу служите.
- Врете! Нахально врете...
- Господа, господа! - тщетно взывал лысый. - Это ж свинство, наконец!
- Молчи, отец игумен! - гремел басом Дешевой.
Кто-то из дальнего угла:
- Князь Тернов преставился...
- Ну?! Когда?
- Сегодня утром. Кранкен.
На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи:
- Царство небесное... Еще один ад патрес...
Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились. Дешевой перекрестился усердно и с отчаянием.
- А вместе с князем - еще двое: Чернов и Сводный.
- Царство небесное, царство небесное...
Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями и, застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел:
Наша жизнь коротка-а-а...
Все уносит с собо-о-ю-у-у...
- Не войте, ну вас!..
Дешевой боднул головой, брови его отчаянно взлетели вверх:
- Э-эх, выпить бы! - треснул он кулаком в стол.
Пробило восемь. Сестра Дарья Кузьминишна быстро развела всех по комнатам и выключила свет:
- Покойной ночи.
* * *
К девяти все стало тихо. В коридоре горела лампочка. Николай Ребров надел две пары толстых шерстяных чулок, а сверху чьи-то старые галоши, разорвал сзади по шву халат, загнул его полы, на манер штанов, накинул на плечи казенное одеяло и прокрался коридором к выходу. Пусто. Заскрипела дверь в сени, - куча, прикрытых рогожею гробов - скорей, мимо - и вот он на дворе. Возле калитки - караульный:
- Куда? Кто такой?
- Дарья Кузьминишна приказала зайти за хлебом.
- Иди, да скорей! Скоро запру.
Мороз небольшой, и лесная дорога в тишине. Юноша, надбавляя шагу, жадно вдыхал пахучий и крепкий, как брага, воздух. Закружилась голова, ноги шли вслепую, как у пьяного, спину прохватывал холод. Но вскоре, насытившись кислородом, кровь распалила мускулы, и душа юноши взыграла. Ах, как хорошо вырваться от смерти, чтоб видеть вот эту ночь, вот этот лес, дышать, и радостно плакать, и улыбаться звездам. Юноша не двигался, юноша созерцал себя и жизнь, а двигалась дорога, сначала медленно, потом быстрей, быстрей, и вот Николай Ребров у цели.
Та же комната в антресолях барского дома, тот же красноватый свет под потолком.
- Брат, Сережа!
Сергей Николаевич мгновенье стоит с открытым ртом:
- Колька, мальчик! Ты?!. Вот так маскарад...
И, разрывая об'ятия, тянется пухлая рука пухлого Павла Федосеича:
- Эге! Вьюнош! Что за вид...
Покрытая инеем большая кукла срывает с себя чалму, одеяло, халат, и, греясь в одном белье, у жаркой печки, торопится рассказать про свою жизнь. Торопится и брат с Павлом Федосеичем, торопится денщик и двое незнакомых, бородатых - высокий и низенький - увязывают вещи, наскоро глотают полуостывший чай, жуют с хлебом колбасу.
- Ну, что ж, братишка Коля, можешь с нами бежать?
- Куда?
- В Париж, вьюнош, в Париж! - бабьим голосом притворно-весело Павел Федосеич, но выпуклые глаза его тревожны.
- Да ты болен иль здоров? - И Сергей Николаич трясущейся ладонью ко лбу брата.
- Когда собираетесь?
- Ровно в час... Теперь семь минут двенадцатого.
Сердце Николая Реброва сжалось, кровь ударила в виски, отхлынула:
- В Россию?
- Ну да, чрез озеро.
- И я... Брат, возьми меня! Сережа... - Ноги его подогнулись, он качнулся, упал на что-то мягкое.
И сквозь песок, вой ветра, сквозь красное шуршанье падали откуда-то сверху в самый мозг, в самую больную точку чужие, холодные слова:
- Как же быть?.. Надо остаться.
- Я не могу... Все готово. Деньги уплачены.
- Но нельзя же бросить больного...
- Я не могу...
- Дозвольте остаться мне...
И все. Потом кто-то склонялся над ним, целовал, шептал.
* * *
Пред рассветом юноша открыл глаза:
- Ушли?
- Ушли, так точно, - ответил денщик Сидоров.
Из глаз юноши потекли слезы. Сидоров, с добродушным лицом белобрысый парень, зажег лучину - и в самоварную трубу.
- Ничего, приятель, ничего, - говорил он, свирепо продувая самовар, настанет и наш черед. Не век же здесь сидеть будем... Однако вас нужно в больницию... Ужо горяченького попьем... Коньячек остался... На донышке...
И вскоре же ввалился с чемоданчиком пыхтящий Павел Федосеич.
- Что ж, ваше благородие?! - удивился Сидоров.
Павел Федосеич швырнул чемодан, сорвал с плеч полушубок и грузно сел на пустую койку.
- Вернулись? - уныло спросил и Николай Ребров.
Толстяк опустил голову и, закрыв ладонью глаза, коротко, прерывисто дышал.