Печорин и наше время

Печорин отвечал на упреки штабс-капитана длинной рсчыо — в пен впервые приоткрывается его душа. <«У меня не­счастный характер»,— говорит он и признается: — «...если я причиною несчастья других, то и сам не менее несчастлив». Значит, он понимает, чтопрннес беду Аза мату и Бэле. Биогра­фии Печорина мы не знаем, но краткий эскиз своей душев­на й биографинон рисует: «В первой моей .молодости... я стал

11аслаждаться Решено всеми удовольствиями... и, разуа

удовольствия эти мне опротивели... общество мне также надое* ло... люЬовъ только раздражала мое воооражоппр и самолюбие, а сердце, осталось пусти... пауки также надоели... мне стало снуцц.о.,^». (курсив мой.— Н. Д.).

Эта исповедь напоминает то, что рассказал Пушкин об Онеги­не: «Он в первой юности своей Был жертвой бурных заблужде­ний И необузданных страстей» — но свет и светские красавицы ему надоели; пробовал читать — «как женщин, он оставил кни­ги», все ему опостылело...

Но Онегин обрел Любовь к Татьяне, хотя и поздно; он испы­тал горе, печаль, раскаянье, страсть — и расстались мы с ним на перепутье, с надеждой: может быть, жизнь его еще напол­нится...

Исповедь Печорина исключает надежду: Я надеялся, что скука не живет под черкесскими пулями, ' ТшпрадПОГ черна месяц я так привык к их жужжанию и близости смерти, что... мне стало скучнее прежнегдТ потом у что ям ото рял почти послед­нюю надежду».. Почти последнюю — ведь Рыла еще надежда на любовь чистой, юной, «дикой» девушки. «Я опять ошибся^ любовь дикарки немногим лучше любви знатной 6apj.inn... седл вй -х»ти'ГР", я ее еще люблю... я за нее отдам жизнь,— только мне с ~нею скучно...» (курсив мой.— Н. Д.).

Человек, уставший от жизни, может быть, нашел бы с Бэлой счастье до конца дней. Но Печорин устал не от жизни, а от ее отсутствия.

«ьо мне душа испорчена светом, воображение беспокойное,

сердце ненасытное; мне все мало...» — признается он, и разве за это можно его осуждать?

If

«Глупец я или злодей, не знаю...» — говорит Печорин. И может быть, многие современники назвали бы его злодеем или глупцом; но сам-то он понимает, что достоин сожаления даже больше, чем Бэла, и Максим Максимыч при всем своем недоуме­нии чутьем доброго человека понимает это, и читатель тоже \ исполняется сочувствием к «злодею» Печорину, жизнь которого

«становится пустее день ото дня», «осталось одно средство: путешествовать».

Печорин не рисуется, когда говорит: «...авось где-нибудь умру на дороге!» Жизнь тяготит его с такой страшной силой, что смерть кажется избавлением, и, главное, нет у него той надежды, которая почти всегда остается у одинокого человека, пережившего горе: надежды на возрождение к радостям. Нет для него радостей.

Максим Максимыч «в первый раз... слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний». Но он чувствует, что Печорин должен быть не один в своем разочарова­нии, что душевная опустошенность — не личная его беда, а вея­ние века. Поэтому штабс-капитан спрашивает Автора о столич­ной молодежи: «Неужто тамошняя молодежь вся такова?» — и узнает, что разочарование стало модой, ему подражают, его «донашивают», как платье.

Печорин принадлежит к тем молодым людям, которые не кичатся своим разочарованием, а «стараются скрыть это не­счастно, как порок». Ведь Максим Максимыч вынудил его на признание, сам он не открывал своей души долго...

Продолжая свой рассказ, Максим Максимыч неуклонно подвигается к трагической развязке. Печорин, запретив Бэле вы­ходить па крепостной вал, успокоился и продолжал отлучаться из крепости на охоту. Однажды он и МакснмаМаксимычаугово- рил «ехать с ним па кабана». Видимо, Казбич долго выжидал удобного случая и наконец узнал, что в крепости нет ни прапор­щика, ни штабс-капнтапа.

Охота была неудачной. «Такой уж был несчастный день!..» — замечает Максим Максимыч. На обратном пути охотники услышали выстрел. «Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение...»

Зачем Казбич увез Бэлу? Любил ли он ее по-своему и хотел отнять у Печорина, или она была для него только орудием мести? Во всяком случае, увидев, что его догоняют, убедившись, что пуля Печорина перебила ногу его лошади, он не пощадил Бэлу и «занес над нею кинжал».

Ни догнать Казбича, ни убить его не удалось, а Бэла «лежала неподвижно, и кровь лилась из раны ручьями». Даже и теперь, в искреннем горе, Максим Максимыч по привычке продолжает ворчать: «Такой злодей: хоть бы в сердце ударил — ну, так уже и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину... самый разбой­ничий удар!»

Рассказ Максима Максимыча о болезни Бэлы опять на­поминает «Завещание»: «скажи... что плохи наши лекаря». Когда смертельно раненную Бэлу привезли в крепость, лекарь был «хотя пьян, но пришел; осмотрел рану и объявил, что она больше дня жить не может; только он ошибся...»