Пчелиный волк

Деспот открывал и закрывал рот, как глупая плотва, вкусившая электрифицированную норвежскую мормышку и крупно на этом обломавшаяся.

– Не будь ниндзей, Пень, – сказал я, – излагай складно.

– Это… – Пендрагон указывал пальцем. – Это ведь… кто…

Из дождя выступил Коровин.

– Привет, Ляжка, – дружелюбно сказал он. – Зазнался, зазнался, перестал узнавать старых друзей, Пендрагоном себя называешь… Это же я, Коровин!

– Коровин… – тупо сказал Пендрагон. – И еще… мастер…

– Ну да, Коровин! Подойди, обнимемся, как старые друзья!

Коровин раскрыл объятия. Пендрагон робко подковылял к эльфу. Коровин, как мне показалось, обнял старого приятеля чересчур сердечно, ребра диктатора хрустнули, но от позорного ойканья ему удалось удержаться.

– Когда пал великий Персиваль, эльф Коровин помог Пендрагону, он дал ему Карту Мира и указал дорогу, – пояснил глубокий знаток агиографии несовершеннолетний гном Кипчак.

– Хорошие были времена, – вздохнул Коровин. – Правда, Доминикус?

– Мама, – сказал красноречивый Доминикус.

Пендрагон, он же Ляжка, вздрогнул.

Глава 13. Поцелуй Тыбурция

В детском муниципальном воспитательном учреждении «Гнездышко Бурылина» в большой чести был следующий обычай. Когда появлялся новенький, его не били. Не заставляли есть черный хлеб с гуталином, не принуждали две недели спать под кроватью, не ездили верхом с первого на четвертый этаж, не пришивали ночью к простыне. «Гнездышко Бурылина» отличалось от всех прочих заведений демократизмом и полетом фантазии.

В первую же ночь у вновь прибывшего похищали носки. Носки препровождались в медкабинет, где их успешно мумифицировали с помощью гипса и других укрепляющих растворов. Когда носки приобретали достаточную твердость, новенького будили, ставили на тумбочку, а на голову к нему водружали загипсованные предметы белья. После чего новенький должен был горланить песню, состоящую всего из двух строк:

Стоят в углу носки,
Носки Тыбурция!

Целый час. Причем, если в процессе исполнения носки падали с головы неофита, песня запускалась по новой. Многие к утру соскальзывали в обморок. Это считалось высшим шиком, называлось «поцелуем Тыбурция».

Я глядел на носки Пендрагона-Ляжки и думал, что носки экс-деспота даже не стали бы мумифицировать. Нужды бы не возникло. Носки Ляжки и без того имели все свойства так ценившейся в «Гнездышке Бурылина» одеревенелости. Я представил, как бывший Владетель Владиперского Деспотата стоит на тумбочке с собственными носками, надрывает горло в детской народной песне про интимные части гардероба, и душе моей стало весело.

Ляжка тем временем наладил свои носки на прутики и воткнул их поближе к открытому пламени. Кипчак насадил игуану на вертел, поместил ее над углями с подветренной от носков стороны.

Я поморщился.

– Зря морщишься, – сказал Ляжка. – Игуаны вполне съедобны. Даже вкусные. Вкусней короедов…

Ляжка, он же Пендрагон, маньяк и деспот, сочинитель «Беспредела медведей в Тевтобургском лесу», большой талант в области экономики и тэ дэ и тэ пэ, сидел на трухлявом пне и шевелил ноздрями в предвкушении обеда.

Он несколько успокоился, почему-то перестал называть меня мастером и вообще вел себя как-то неопределенно. Но со смещением себя с должности не смирился. Такие не смиряются.

Кстати, я выяснил, почему Деспотат Владиперский. Ляжку звали Владипер Ляшко – все просто. Почему его предки назвали Владипер, он не сказал. А Деспотат потому, что слово красивое.

– Короеды… – презрительно фыркнул Коровин. – Что ты знаешь о короедах, садист? Пока ты там…

Коровин кивнул в сторону скрывшегося за горизонтом вала, окружавшего Деспотат.

– Ладно, – внезапно успокоился Коровин. – Устал я что-то… Кипчак, когда будет готова игуана, толкни. Я посплю пока.

Я тоже поспал. Минут двадцать. Потом мы перекусили, и в путь.

Деспот вел нас по предгорьям уже почти два дня. Коровин считал, что доверять Ляжке нельзя, я считал, что доверять, конечно, нельзя, но в этот раз Ляжка вряд ли обманывает. Такие типы всегда очень тонко чувствуют угрозу. А угрозы я напустил изрядно – то и дело испытывал на окрестных кустарниках меч, прицеливался из бластера в камни и высказывался в том смысле, что число четыре – очень нехорошее число. Особенно в японской культурной традиции. Число смерти. А число три – наоборот, очень удачное. Особенно в культурной традиции русской. От таких намеков Пендрагон трепетал. Для усиления эффекта я велел Кипчаку периодически поглядывать на диктатора голодными глазами и облизываться. Эффект получился должный – деспот вел уверенно, не вилял, с дороги не сбивался и уверял, что скоро придем на место.

Мы вообще продвигались достаточно быстро. Тундра выдалась ровная, грибы только мешали, погода была хорошая, к тому же я ощущал злобный прилив сил.

Да и остальные тоже бодрились – всегда бодришься, когда за спиной у тебя кобольды. Кобольды чувствовались.

– От кобольдов не уйти, – говорил Кипчак. – Они очень хорошо нюхают, лучше, чем железные собаки.

– Говорят, – задумчиво сказал Коровин, – что их тонкий нюх можно обмануть…