Пчелиный пастырь

— Что дает тебе плен? Место, где можно голову приклонить. И только. В регулярных частях у меня был испанский автомат — знаешь? — с откидным металлическим прикладом. Это был подарок командира взвода! Когда регулярные части были распущены, мне дали роту — так вот, когда мне дали роту, я все-таки карабина не бросил, я стрелял из «виван-бессьера»[114] и еще стрелял из наших полевых минометов. Да, в кого-то я стрелял. Но убил я кого-то или не убил — этого я не видел. И знаешь, еще больше, чем фельдфебель, мне не дают покоя собаки.

Пюиг курит так медленно, что табак сгорает раньше, чем бумага.

— Мне тоже не по душе эпизод с собаками, — говорит он. — Но что я могу поделать с испанцами?

Эме безнадежно машет рукой.

— Теперь выслушай меня ты. Мне нужен помощник. Ты идешь с Капатасом через границу. Между нами говоря, он изрядная зануда. Так вот, ты скажешь Капатасу: «Я остаюсь с Пюигом». Я не знаю, одобрит ли он, потому что он свихнулся на своих пчелах. Но во всяком случае, он поймет.

— И это после того, что я битый час тебе твержу!

— Именно поэтому.

— Карлос и Сагольс больше подходят.

Пюиг закуривает новую сигарету.

— Ты что, ограбил табачную лавочку?

— Почти. Так вот, о Сагольсе не может быть и речи! По двум причинам. Первая из них та, что Сагольс полезнее на своем месте. А вторая та, что он такой же, как и ты. У него физиономия каторжника, но убивать он не любит. Карлос тобой не нахвалится. Говорит, что ты стреляешь, как шериф. И что башка у тебя работает здорово. La cabeza! А сам он стреляет, как vaquero[115], что одно и то же. К несчастью, у него в голове каша.

— Эта пуля — просто несчастный случай.

— Ты опять за свое? Будет тебе! Эме, мы с тобой гораздо ближе, чем ты думаешь. В тридцать девятом ты с Марсо Пивером был крайним левым в партии социалистической молодежи. Будь готов — всегда готов!

— Как нынешние скауты.

— Ну, а я тогда уже был в Коммунистическом союзе молодежи.

Губы неприметно вздрагивают.

— Я был подавлен, когда узнал о германо-советском пакте. Сперва я подумал, что это ложный слух. Я кричал об этом на всех перекрестках! Но старшие заставили меня замолчать. Сталин знал, что делал! Каждое слово старших пронзало мне сердце. Сто раз я вертел в руках партбилет и готов был разорвать его. Ах, все это не так-то просто! — Внезапно он помрачнел. — Политика, видишь ли, — это прежде всего определенная мораль. Этика. Мы — целая партия. Но вот когда партии с ее аппаратом нет, когда ты безнадежно одинок… И порой я с полным основанием говорю себе, что быть членом партии — это значит, даже когда ты один, даже когда отрезан и от массы, и от руководства, ты, партизан, все равно каждое мгновение должен олицетворять партию!

Странный огонек засветился в его глазах — возбуждение и усталость одновременно. Он повторяет, без сомнения, для самого себя:

— Постоянно быть партией… А потом я думаю, что я либо гордец, либо сумасшедший. А с другой стороны, как прикажешь действовать иначе? Да еще здесь! Уж не думаешь ли ты, что кто-нибудь объяснит мне, что я должен делать?

На этот раз смущен Эме. Он прерывает Пюига:

— Тогда прекрасно подойдет Матар.

— Вовсе нет. Он любит убивать. Потому-то его и зовут Матаром.

Солнечный свет растекается по комнате. Снова слышен рокот самолета. Это вызывает тревогу. Кукушки сорокового года. Может быть, воздушный наблюдатель? В этом районе самолетов немного: несколько испанских, которые следят за границей, да немецкие. Будничные полеты.

Лонги все больше и больше становится не по себе. Разговор не принес ему того, на что он надеялся. С одной стороны, это отвращение к активным действиям, как если бы в 1940 году война повернулась по-иному и ему пришлось бы ходить в штыковую атаку, драться врукопашную под спиртными парами или ножом с двумя остриями, или кулаком в лицо добивать тех, кто оставался в захваченных траншеях, как это проделывали отцы нынешних солдат. Его отец, принявший французское подданство, сержант-пехотинец Лонги, по прозвищу Спагетти, добивал противника в траншеях сенегальским ножом точно так же, как его бабушка-фламандка убивала кроликов: она подвешивала их за задние лапы и ударяла дубинкой по затылку, а потом вырывала у них глаза и подставляла миску, в которую стекала кровь; из передней части она приготовляла рагу, а заднюю тушила в кастрюле. Заднюю часть можно приготовить также под горчичным соусом. Самым вкусным блюдом было рагу, хотя оно и получалось черным. Это из-за крови. А курам, когда они переставали нестись, она, крепко зажав их между колен, вспарывала горло портняжными ножницами! Не так уж далеко мы ушли от первобытного человека!

С другой стороны, существует необходимость, неумолимая стратегия Пюига, которая побеждает угрызения совести и все его переживания, которых он не скрывает, — все то, что некогда немцы справедливо назвали «филантропическими теориями войны».