Павлов

Он перестал бродить по пустынному институту и принялся обивать пороги клиник, надоедая своим знакомым просьбами найти ему фантастического больного, лишенного окон в мир. В ту пору он напоминал великого Пастера в период его борьбы с теорией самозарождения. Страстный и фанатичный прообраз Павлова с такой же настойчивостью колесил по всей Франции, спускался в подвалы парижской обсерватории, поднимался на склоны Монблана в поисках воздуха, лишенного микробов.

Павлов нашел больного. Несчастный упал с трамвая и повредил себе мозг. Жизнерадостный и темпераментный до болезни, человек стал медлительным в движениях и речи, на расспросы отвечал не сразу. Единственный глаз и одно ухо — все, что у него осталось от органов, воспринимающих мир. Достаточно закрыть их ему, и ясность сознания меркнет, он впадает в забытье. То, что происходит с ним позже, больной не помнит…

Сеченов и Штрюмпель правы: мозг, огражденный от внешних раздражений, погружается в покой. Механизм распространения сна у человека тот же, что у животного. Его в этом убедило дозирование сна, открытое им у станка собаки.

— Превосходно, отлично… — бормоча себе под нос, шагал по кабинету ученый. — Возбуждающая деятельность мозга ведет к бодрствованию, а так называемая задерживающая или тормозная вызывает сон. Но что такое сон? Неужели торможение и есть сон?

Двадцать лет задавал себе ученый этот вопрос. Временами все казалось ему ясным. Он вырабатывал у собаки временную связь с нотой «до». При этом звуке следовал корм, а при других — ничего. Животное много раз подавляло свое возбуждение, и только однажды энергия его получала естественный выход. Повторяя несколько раз бесплодно-тормозные звуки, можно была наблюдать, как собака засыпала. Перегруженный задерживающими реакциями мозг погружался в сон.

Или еще такой опыт.

У собаки создавали различные временные связи. Она привыкла к тому, что электрический свет, стук метронома и множество других раздражителей связаны с пищей. Едва, однако, прекращали ее кормить, продолжая попрежнему сигналы, у собаки наступала сонливость, она засыпала. То, что прежде возбуждало животное, теперь тормозило его, вынуждало организм задерживать реакцию.

Всюду, где ученый встречал торможение, он наблюдал и сон. Все говорило за их единство.

Двадцать лет он молчал, хотя истина, казалось, была в руках у него.

«Быть уверенным, что открыт важный факт, гореть желанием оповестить о нем мир и сдерживать себя неделями и годами порой. Вступить в борьбу с самим собой, все силы напрячь, чтобы разрушить плоды тяжелых исканий, и при этом молчать, ждать, пока не испробованы все про тиворечащие гипотезы, — какой это мучительный подвиг!..»

Павлов мог бы повторить это признание Пастера.

— Послушайте, — обратился Павлов однажды к сотруднику, — вы утверждаете, что сон и торможение тождественны. Прекрасно, допустим…

Сотруднику оставалось только плечами пожать, ничего подобного ему и в голову не приходило.

— Я вам этого не говорил…

— Не все ли равно, — перебил его ученый. — Ну, так вот… Как примирить это с тем, что в одном случае не торможение, а то, что обычно ведет к возбуждению, вызывает вдруг сон?

Вопрошаемый мог свободно промолчать, ученый все равно его не слушал.

Давно было известно, что если долго повторять усвоенную мозгом временную связь — слишком часто сочетать один и тот же сигнал с кормлением, — собака уснет. Пред ней будет вкусная пища, а она, точно скованная, лишится способности есть.

Двадцать лет сомнений! Какой тягостный срок! Теперь ему все понятно. Прояснилась перспектива, обнажив «кулисы фактов», за которые ученый так любил пробираться. Старое понятие, что сон есть передышка для мозга, перерыв для накопления потраченных веществ, обогатилось подробностями, в руках человека очутился механизм таинственного процесса. Вот что Павлов мог теперь рассказать:

«В коре головного мозга развиваются не только процессы, возбуждающие организм к деятельности, но и подавляющие его. Бодрствование — результат гого, что силы антагонистов взаимно уравновешены. Очаги возбуждения плотинами лежат на пути всепобеждающего сна. Выступит из берегов возбуждение, отступит торможение — и наоборот. Если бы черепная крышка была прозрачна, а возбужденные участки светились, мы видели бы, как у думающего человека по коре полушарий движется сияние причудливой формы, окруженное значительной тенью. В светлых границах творится сложное дело, а за их пределами торжествует покой. Как и сердце, мозг отдыхает во время работы.

Вот почему долгое повторение одного и того же раздражения вызывает сон вместо ожидаемого возбуждения. Многократное воздействие на одну точку грозит истощением испытуемым клеткам, и на помощь им является спасительный покой.

По мере того как нарастает торможение, в коре гаснут творческие огни, слабеет деятельность мозга и обрывается связь между ним и организмом. Наступает сон. Органы чувств могут по-прежнему воспринимать впечатления, но, придя в мозг, раздражения не найдут себе почвы и развиваться не смогут. Человек разобщен с внешним миром.