Павлик

– Как ни назови, суть-то одна. Я, кстати, в ресторане вам уже немного осветил вопрос этот. Так вот, с точки зрения науки, если вопрос рассматривать, так вы из восьми часов сна как минимум четыре часа сны разные видите. Я вас сейчас точно не скажу – цифры не вспомню, но когда мы спим, у нас две фазы чередуются: сон со сновидениями и сон без оных. Во второй фазе – фаза медленного сна она называется – вообще ничего нет. Хотя, – он усмехнулся, – это не совсем так, если уж копаться начинать. Но вот в первой фазе – а она по продолжительности больше, по-моему, – у вас каждую ночь полноценный трэш творится. Причем, снов за одну ночь – до фига и больше, я уверяю. А то, что не помните вы их, так то уже вопрос отдельный. И каждый сон – жизнь маленькая для вас. Реальная, заметьте, на все сто процентов! Если грубо говорить, то у нас и днем полноценная жизнь, и ночью. Ночью, кстати сказать, даже не одна жизнь, а несколько. И ночью мы никогда не сомневаемся в происходящем, согласитесь же, и все, что происходит с нами во сне, за чистую монету принимаем. Впрочем, днем точно такая же картина. Вот поэтому я и говорю: знание себя и есть самое главное знание!

– И все-таки, – Игорь Сергеевич покачал головой, – не вполне я понимаю, что изменится, если вы вдруг поймете, что вы – Павлик, который в кровати спит? В практическом плане, я имею в виду, изменится…

– А почему это я – Павел, который в кровати спит?

– А кто же тогда? Это же вам же сон снился, что вы Игорем Смирновым были, когда на поле лежали…

– А почему это я – Павлик, которому сон про то, что он Игорь Смирнов снится? А почему я не тот, кому снится, что он Павлик, которому снится, что он Игорь Смирнов? И заодно, кстати, снится, что он – это все остальные? Остальные – это и девочка та, которую солдатня эсесовская на части рвала, и мама ее, которую там же лопатами насмерть забили… Старшина наш – Карпатый Иван Кузьмич, Сережа Логинов, бабушка его… Я же всеми ими был! Фрицем Хаманном, близняшками его, женой… А дальше – я же рассказывал вам – там же еще миллион персонажей разных! Я ведь всеми ими был и мог, как потом понял, в каждый момент жизни их погрузиться, каждую жизнь заново прожить! С чего же это тогда я Павликом получаюсь?! Почему вы решили, что я – Павлик, которому все эти сны снятся, а не тот же Игорь Смирнов, который на поле навсегда остался и который сейчас сон видит, что он – это Павлик?

– Знаете, что – собеседник деликатно улыбнулся. – Вы, Павел, на мой скромный взгляд, абсолютизируете сон ваш.

– Что-что? – удивился Павлик. – Что я, говорите, делаю?

– В абсолют возводите сон свой. За некую окончательную истину его принимаете, на которой можно дальнейшие концепции возводить. Это же все-таки сон был. Пусть не совсем обычный, согласен, пусть яркий очень, но это ведь сон просто! И оснований, как мне кажется, нет всякие разные сложные конструкции на базе этого, пусть и необычного, сна строить.

– Со-о-он, – с кривой улыбочкой протянул молодой человек. – Знаете, Игорь Сергеевич, вы, по-моему, так и не поняли ничего. Не обижайтесь уж, пожалуйста, но говорю, как есть. Вы, я так подозреваю, до сих пор мой сон обычным считаете. И свой, наверняка, тоже, про пирамиду который. Тут я вам ничего доказывать не собираюсь – как говорится, каждому по вере вашей, – он усмехнулся. – Только это ведь не просто сон обычный. Это совсем другая история, если вам, конечно, мнение мое интересно. Впрочем, и вас понять можно: столько лет с парадигмой прожить, что вы якобы вот это и есть, – он кивнул в сторону своего пассажира. – В смысле тело, две руки, две ноги, голова, два уха, в голове – мозг, в нем – сознание. Вы – тело, вокруг – мир окружающий, внутри – другой мир, богатый и внутренний, – Павлик улыбнулся. – Мне с вами отдельное удовольствие беседовать, потому что я сразу себя вспоминаю прежнего. Я ж до экспириенса того, с доном Крескеньсиои, точно так же и рассуждал, как вы. Только вы еще мягко себя ведете, интеллигентно. А я-то максималист известный, – он с ернической усмешкой погладил себя по голове. – Да и нетерпим я был к мнениям чужим, как впоследствии оказалось. Ничего нового принимать не хотел, да и не мог, кстати, – он тяжело вздохнул. – И я сейчас вас действительно очень хорошо понимаю. Вы не поверите, насколько хорошо, – он улыбнулся. – Только у вас еще больше багажа жизненного. Опыта то есть. И вам еще сложнее принять то, о чем мы тут сейчас разговоры ведем. Да и опыт личный в таких делах решает все на сто процентов. Если бы вы окунулись в то, что я тогда пережил во время церемонии моей, у вас бы последние барьеры рухнули, и все, о чем я вам сейчас сказать пытаюсь, для вас очевидным стало б.