Павел I

А первое, что бросалось в глаза и казалось главным смыслом жизни нашего легкого государя, – это его военно-международная блажь: стать союзником великого Фридриха и с его благословения вернуть для Голштинии Шлезвигскую землю. С тех пор как двадцать лет назад Карла-Петера вывезли из Голштинии, чтобы сделать наследником нашего престола, он ни разу не был на родине. Но и в стесненные чужой волей годы своего высочества, и теперь, сделавшись величеством, он оставался в сане голштинского герцога. За двадцать лет петербургского заточения в его понятиях о себе и о жизни не изменилось ничего, и трикраты прав тот, кто полагает, что страсти, врожденные в нас зачатием, и привычки, усвоенные в детские годы, не подлежат истреблению: их можно разогнать воспитанием по закоулкам души, но стоит взрослому человеку получить волю, как эти врожденные страсти и детские привычки овладеют всем его существом – тогда горе ему и близстоящим к нему, ибо нет ничего опаснее взрослого человека, впадшего в детство.

Первое, что свершил третий Петр после кончины Елисаветы Петровны, – послал своему кумиру грамоту о возобновлении доброго согласия с Пруссией. Мы прекращали войну с Фридрихом, возвращали ему все отнятые территории, заключали вечный мир и союз. Летом наш государь обещал самолично возглавить поход на Данию.

Приготовления к походу начались с переобмундирования и плац-учений. Были введены новые мундиры – прусского покроя: строгие, стройные, еще более узкие, чем прежде. Каждое утро государь лично командовал вахт-парадом. Это ему мы обязаны учреждением в России нового искусства – эстетики строевой подготовки, искусства, ставшего наследственным признаком жизни его сына Павла и историческим знаком Павлова царствования.

Он упразднил елисаветинскую лейб-кампанию и на ее место поставил свой ораниенбаумский отряд из голштинских немцев. Начальствовать гвардией был назначен голштинский дядюшка государя – бывший генерал Фридриха, а теперь русский фельдмаршал принц Жорж.[84]

Елисаветинские янычары, как называл гвардейцев несчастный государь, не оценили новизны, и по их казармам стало расползаться великое ворчание. Пошел слух о том, что гвардию вообще хотят отменить и для того отправят всю в датский поход, чтобы после уж никогда не возвращать в Петербург.

Ворчание, шурша, просачивалось сквозь стены гвардейских казарм и затопляло своим шепотом петербургские мостовые.[85]

А наш легкий император ничего не видел, ничего не слышал. Заключение мира с Фридрихом[86] праздновалось в Петербурге так, как не торжествовалась ни одна наша победа. Со штапелей были спущены два семидесятипушечных корабля – «Король Фридрих» и «Принц Жорж». На груди император носил прусский орден, присланный Фридрихом, на пальце – перстень с портретом Фридриха, в покоях своих велел поместить портрет Фридриха в натуральную величину. Говорили, празднуя мир с Пруссией, во время или после обеда, император стал на колени перед сим портретом и величал Фридриха своим государем. Рассказывали, что император подарил прусскому королю наш армейский корпус в двадцать тысяч солдат.

Над стогнами Петербурга густели недобрые слухи. «Уже видим мы, – вспоминал посторонний очевидец о смутных обстоятельствах той весны, – ходят люди, а особливо гвардейцы, толпами и въявь почти ругают и бранят государя. – Боже всемогущий! – говорим мы <…>. – Что это выйдет из сего? не даровым истинно все это пахнет! – и считаем почти часы, которые проходили еще с миром и благополучно» (Болотов. Записки. Т. 1. С. 376).

Начать должны были те же верные Екатерине гвардейские офицеры, которые предлагали ей руку помощи полгода назад. Они думали разыграть сценарий двух предыдущих революций – Миниха против Бирона и Елисаветы Петровны против Анны Леопольдовны: гвардия налетает на дворец и схватывает спящего пьяным сном императора.[87] Был риск, что случится более шума, чем в сороковом и сорок первом году, ибо тогда свергаемых особ караулили свои же гвардейцы, немедленно переходившие на сторону победителей, а теперь государя окружал его голштинский отряд и могла случиться битва за альков императора. Однако теперь Екатерина готова была и на риск большого кровопролития, ибо осязала за спинами верных гвардейских офицеров сомкнутые солдатские ряды, ощетиненные штыками. Оставалось только повелеть.[88]