Павел I

Ему советовали скорее короноваться – все-таки в этой стране некоторые древние обычаи имеют преимущественную силу перед соображениями просвещенного рассудка: достаточно, чтобы над головой подержали корону да обрызгали лоб церковным маслом, – и убить такого государя значительно труднее, ибо теперь он защищен незримой связью со всеми небесными силами бесплотными. Но несчастный император презрел дальновидные советы – ему были смешны русские церемонии.

Он был дурак и урод только в том смысле, что силой вещей оказался не на своем месте. Останься он голштинским герцогом – он, наверное, принес бы своей Голштинии если не громкую, то по крайней мере скандальную славу.

А для нас он был слишком легок. И с каждым днем его царствования мы смотрели на него с нарастающим недоумением или негодованием. «Однажды, как теперь вижу, – вспоминал один негодователь, – дошло до того, что, вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут, на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну все прыгать на одной ножке, а другие согнутым носком толкать своих товарищей под задницы и кричать: „Ну! ну! братцы, кто удалее, кто сшибет с ног кого первый!“ – и так далее. А посему судите, каково же нам было тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкущихся и друг друга наземь валяющих? Хохот, крики, шум, биение в ладоши раздавались только повсюду, а бокалы только что гремели» (Болотов. Записки. Т. 1. С. 356–357). Словом, стыд, россияне! Кого на престол пустили?

Легкое поведение его и сгубило, ибо правил он так же, как гулял, – без оглядки на мнения и привычки своих подданных.

У него были неглупые подсказчики и расторопные исполнители. Поэтому недолгое его царствие ознаменовалось деяниями сильными и беспрецедентными.

Он повелел упразднить Тайную розыскную канцелярию – и доносить на ближнего стало делом рискованным.

Он объявил вольность дворянству – и дворяне теперь могли служить или не служить по собственному желанию, выезжать за границу без препятствий и даже вступать в службу к заграничным государям – словом, всё, как в Европе.

Он даровал свободу коммерции.

Он вернул всех, кроме Бестужева-Рюмина, ссыльных: Миниха, Бирона, Лестока – и никого не сослал.

Но подсказчики и исполнители не поспевали за его проворным языком, и он всегда наделывал самолично что-нибудь такое, от чего и деяниям его и персоне выходил сплошной компрометаж.[82] Начали, к примеру, монастырскую реформу: чтобы перевести земли, принадлежащие монастырям, в государственную казну – дело для пополнения казны важное, задуманное еще при Елисавете Петровне. Через два года – уже при новом правлении – эту реформу проведут почти беззвучно. Но сейчас длинный язык быстрого государя не может не высунуться, чтобы не уязвить кощунными остротами святую соборную апостольскую оборону и крепь нашу. И вот уже ползет слух, что император приказал: «Чтоб из всех образов, находящихся в церквах, оставлены были в них одни изображающие Христа и Богородицу, а прочих бы не было; также, чтоб всем попам предписано было бороды свои обрить и вместо длинных своих ряс носить такое платье, какое носят иностранные пасторы» (Болотов. Записки. Т. 1. С. 332–333).

Слух сей, даже если он не правдив,[83] – весьма правдоподобен. Го – сударь Петр Третий действительно считал эту страну отставшей от мировой цивилизации, а поскольку центром мира привык считать Пруссию – то вполне натуральным кажется не только его небрежение нашей православностью, но и сама мысль вместе с монастырской реформой совершить общецерковную – по лютеранскому образцу.

Впрочем, дела гражданские, церковные и остальные внутренние, касаемые до обитателей империи, для самого государя были, похоже, делами не первой срочности и не главной важности. Упразднение Тайной канцелярии, дарование вольности дворянству, освобождение торговли, забрание монастырских земель в казну и многое другое – все это подписывалось и возглашалось как бы между прочим.