Паук в янтаре

– Младший дознаватель Стефано Пацци был аккуратным и вдумчивым человеком, – тихо произнесла я. – Он последовательно перенес на стены своей гостиной все, что занимало его мысли. Эта комната, – я обвела рукой гостиную, – отражение его разума, слой за слоем. И я точно могу сказать: хоть он всегда был не таким, как все, он не был безумцем. Таким его сделала ментальная магия.

Лист за листом мы очищали стену от лишних рисунков и заметок. Красные и черные нити, бравшие начало от двери, от окна, от стенки высокого шкафа, постепенно сходились, стягивались воедино. Накладывались друг на друга показания чинторьерро, доставившего неназванного важного гостя к паромной переправе, и арендованная на несколько дней вперед одноместная лодка. «Тело слишком далеко», – гласил лаконичный комментарий Стефано под изображением мертвой леди Бригитты, и мы с Пауком переглянулись, вспомнив наши собственные выводы. От места обнаружения тела леди Селии тянулась тонкая ниточка к заметке о проводимом поблизости приеме, где почетными гостями были лорды Меньяри, а схема площади и рисунок расположения окон дворца довершали картину.

Избавленная от навязчивых образов, порожденных ментальным воздействием, история пяти страшных убийств раскрывалась перед нашими глазами, логически стройная и выверенная до последней детали. Стефано попытался протянуть в центр и шестую ниточку – неизвестную леди, застреленную охранником шесть лет назад, – но, едва начавшись, цепочка оборвалась множественными вопросами, скрытыми под изображением обнаженной груди, тонкой шеи и плеч, едва прикрытых полупрозрачным шарфом. Эту часть стены Паук разглядывал особенно тщательно, но так ничего и не сказал.

Центральным листом оказалась картина. Руки, множество детально изображенных мужских рук, вытянутых вперед, так, словно пальцы стремились покинуть пределы бумаги. В каждое запястье была воткнута тонкая игла, к которой Стефано привязал концы протянутых по всей комнате нитей. Рисунок оказался подписан.

«Чужими руками».

Рядом с ним висело изображение молодой девушки, тщательно прорисованное до мельчайших деталей – вплоть до кристаллов в фамильной диадеме Астерио, лежавшей на высокой прическе, и длинных капелек сережек в изящных ушках, – но без лица. Стефано не закончил картину, и там, где полагалось бы быть глазам, губам, носу, сиял чистый лист, отчего изображение казалось пугающим. Но даже так я узнала, кого пытался изобразить младший дознаватель.

Это была я.

Такой я предстала на своем последнем балу перед тем, как оказалась в тюрьме на долгие восемь лет.

Из-под рисунка выглядывал край другого листа. Мы одновременно потянулись вперед. Наши пальцы соприкоснулись, и я поспешно отдернула руку, словно обжегшись, на мгновение забыв, что и Паук и я были в перчатках. Главный дознаватель аккуратно отколол желтый лист и отложил в сторону.

Белая гербовая бумага с размашистыми наклонными строками, столь непохожая на прочие документы, педантично переписанные рукой Стефано, бросилась в глаза. Судя по вензелям, это было письмо, отправленное из канцелярии прежнего главного дознавателя Веньятты.

Паук посторонился, давая мне возможность прочитать написанное.

«Уважаемый С. Пацци!

Ваши обвинения в применении ментальной магии, выдвинутые против лорда В. М., бездоказательны. К сожалению, время, потраченное на их рассмотрение, уже не вернуть. Прошу впредь не направлять мне официальных писем по этой теме, в противном случае буду вынужден поднять вопрос о вашей отставке».

В. М. – Витторио Меньяри.

– Стефано Пацци нашел менталиста-убийцу, – произнес Паук. – И это стало последним, что он сделал, пока его разум еще не был… поврежден.

Вдруг главный дознаватель нахмурился. Отступив к окну, он принялся перебирать снятые нами бумаги, внимательно разглядывая их содержимое. Выражение его лица становилось все мрачнее и мрачнее с каждым просмотренным листом.

Я подошла ближе, и Паук, не глядя, протянул мне помятый лист из стопки.

«Я твой.

Наяву, во снах.

Тонких пальцев небрежный взмах –

И сердце закончит бой.

Коснись – и движенью в такт

Я вновь оживу.

Тик-так.

Ведь жизнь

Лишь ты мне даруешь,

Скажи умереть – умру.

Скажи…»

Неровная вязь слов покрывала бумагу с двух сторон. Стефано писал стихи, и странные, почти бессвязные строки текли потоком замысловатых образов.

Сердце забилось гулко и тревожно. Я с трудом понимала причину внезапного волнения: многие юноши в молодости выплескивали на бумагу свои страстные порывы, облекая их в стихотворные строки, а младшему дознавателю Пацци на момент, когда он исчез, едва ли исполнилось двадцать. Но отчего-то обещания, которые Стефано давал таинственной возлюбленной, его слова и рваный ритм строк вместо умиления вызывали нервную дрожь.

Паук дал мне еще один исписанный лист.

«Я твой.

И сердце мое бьется

Твоим движеньям в унисон.

Игрушка, мальчик, одержимый,

Но сердце живо для тебя.

Меня пленила одним взглядом,

Прикосновеньем забрала

Мое мятущееся сердце

И поцелуем выпила

Замершую от страсти душу.

Я весь опутан паутиной,

Я бабочка, ты мой паук…»