Патруль Времени

Вымышленное греческое происхождение должно было объяснить его крепкую фигуру, светлую кожу и коротко стриженные волосы. Однако для большей достоверности ему пришлось налепить на подбородок вандейковскую бородку. Греки путешествовали и до Геродота, поэтому афинянин в этом качестве не показался бы здесь эксцентричным чудаком. С другой стороны, до Марафонской битвы оставалось еще полвека, и европейцы попадали сюда не настолько часто, чтобы не вызвать к себе интереса.

Появился раб, который отыскал дворецкого, который, в свою очередь, послал другого раба, и тот впустил чужеземца в ворота. Сад за стеной, зеленый и прохладный, оправдал надежды Эверарда: за сохранность багажа в этом доме опасаться нечего, еда и питье здесь должны быть хороши, а сам Крез обязательно захочет поподробнее расспросить гостя. «Тебе везет, парень», — подбодрил себя Эверард, наслаждаясь горячей ванной, благовониями, свежей одеждой, принесенными в его просто обставленную комнату финиками и вином, мягким ложем и красивым видом из окна. Ему не хватало только сигары.

Только сигары — из достижимых вещей.

Конечно, если Кит мертв и это непоправимо…

— К чертям собачьим, — пробормотал Эверард. — Брось эти мысли, приятель!

Глава 4

После заката похолодало. Во дворце зажгли лампы (это был целый ритуал, потому что огонь считался священным) и раздули жаровни. Раб пал перед Эверардом ниц и сообщил, что обед подан. Эверард спустился за ним в длинный зал, украшенный яркими фресками, изображавшими Солнце и Быка Митры, прошел мимо двух копьеносцев и оказался в небольшой, ярко освещенной комнате, устланной коврами и благоухавшей ладаном. Два ложа были по эллинскому обычаю придвинуты к столу, уставленному совсем не эллинскими серебряными и золотыми блюдами; рабы-прислужники стояли наготове в глубине комнаты, а за дверями, ведущими во внутренние покои, слышалась музыка, похожая на китайскую.

Крез Лидийский милостиво кивнул ему. Когда-то он был статен и красив, но за несколько лет, что минули после потери его вошедших в поговорки богатства и могущества, сильно постарел. Длинноволосый и седобородый, он был одет в греческую хламиду, но, по персидскому обычаю, пользовался румянами.

— Радуйся, Меандр Афинский, — произнес он по-гречески и подставил Эверарду щеку для поцелуя.

Хотя от Креза и несло чесноком, патрульный, следуя указанию, коснулся щеки губами. Со стороны Креза это было очень любезно: таким образом он показал, что положение Меандра лишь слегка ниже его собственного.

— Радуйся, господин. Благодарю тебя за твою доброту.

— Эта уединенная трапеза не должна оскорбить тебя, — сказал бывший царь. — Я подумал… — он замялся, — я всегда считал, что состою в близком родстве с греками, и мы могли бы поговорить о серьезных вещах…

— Мой господин оказывает мне слишком большую честь.

После положенных церемоний они наконец приступили к еде. Эверард разразился заранее приготовленной байкой о своих путешествиях; время от времени Крез озадачивал его каким-нибудь неожиданным вопросом, но патрульный быстро научился избегать опасных тем.

— Воистину, времена меняются, и тебе посчастливилось прибыть сюда на заре новой эпохи, — сказал Крез. — Никогда еще мир не знал более славного царя, чем… — И так далее, и тому подобное. Все это явно предназначалось для ушей слуг, бывших одновременно царскими шпионами, хотя в данном случае Крез не грешил против истины.

— Сами боги удостоили нашего царя своим покровительством, — продолжал Крез. — Если бы я знал, как благоволят они к нему — я хочу сказать, знай я, что это правда, а не сказки, — никогда не посмел бы я встать у него на пути. Сомнений быть не может, он — избранник богов.

Эверард, демонстрируя свое греческое происхождение, разбавлял вино водой, сожалея, что не выбрал какой-нибудь другой, менее воздержанный народ.

— А что это за история, мой господин? — поинтересовался он. — Я знал только, что Великий Царь — сын Камбиза, который владел этой провинцией и был вассалом Астиага Мидийского. А что еще?

Крез наклонился вперед. Его глаза, в которых отражалось дрожащее пламя светильников, приобрели удивительное выражение, называвшееся когда-то дионисийским и давно позабытое ко временам Эверарда: в них читались ужас и восторг одновременно.