Патриций

– Так вот, я связал свою жизнь с жизнью этой леди. Скандала не будет, но я считаю своим долгом выйти из парламента и отказаться от всякой общественной деятельности. Как по-вашему, прав я или нет?

Лорд Деннис долго молча смотрел на племянника. Его темные от загара щеки чуть порозовели. Казалось, он мысленно перенесся в прошлое.

– Думаю, что не прав, – сказал он наконец.

– Могу я узнать, почему?

– Я не имею удовольствия знать эту леди, поэтому мне затруднительно судить, но, сдается мне, твое решение несправедливо по отношению к ней.

– Не понимаю.

– Ты задал мне прямой вопрос и, очевидно, ждешь прямого ответа?

Милтоун кивнул.

– Тогда, дорогой мой, не пеняй, если мои слова не придутся тебе по вкусу.

– Не буду.

– Хорошо. Ты говоришь, что хочешь отказаться от общественной деятельности, чтобы тебя не мучили угрызения совести. Я не стал бы возражать, если бы на этом все и кончилось.

Он умолк и добрую минуту молчал, видимо, подыскивая слова, чтобы выразить какой-то сложный ход мысли.

– Но этим не кончится, Юстас. Общественный деятель в тебе перевешивает другую сторону твоей натуры. Власть тебе нужнее любви. Твоя жертва убьет твое чувство. То, что кажется тебе твоей утратой и болью, обернется в конце концов утратой и болью для этой леди.

Милтоун улыбнулся.

– Ты со мной не согласен, – сухо, даже почти зло продолжал лорд Деннис, – но я вижу, что подспудно эта перемена уже совершается. В тебе есть что-то иезуитское, Юстас. Если ты чего-нибудь не хочешь видеть, ты я не взглянешь в ту сторону.

– Значит, вы советуете мне пойти на компромисс?

– Напротив, я объясняю тебе, что компромиссом будет попытка сохранить и чистую совесть и любовь. Ты погонишься за двумя зайцами.

– Вот это интересно.

– И не поймаешь ни одного, – резко докончил лорд Деннис.

Милтоун поднялся.

– Иными словами вы, как и все прочие, советуете мне покинуть женщину, которая любит меня и которую я люблю. А ведь говорят, дядя, что вы сами…

Но лорд Деннис тоже встал, и ничто в нем сейчас не напоминало о преклонных летах.

– Сейчас речь не обо мне, – оборвал он. – Я не советую тебе никого покидать, ты меня не понял. Я тебе советую познать самого себя. И высказываю свое мнение о тебе: природа создала тебя государственным деятелем, а не любовником! В твоей душе что-то зачерствело, Юстас, а может быть, это произошло со всем нашим сословием. Мы слишком долго соблюдали условности и ритуалы. Мы разучились смотреть на мир глазами сердца.

– К несчастью, я не могу совершить низость, чтобы подтвердить вашу теорию.

Лорд Деннис зашагал по комнате. Губы его были плотно сжаты.

– Человек, дающий советы, всегда кажется глупцом, – сказал он наконец. – Однако ты меня не понял. Я не настолько бесцеремонен, чтобы пытаться влезть к тебе в душу. Я просто сказал тебе, что, на мой взгляд, куда честнее по отношению к самому себе и справедливее по отношению к этой леди вступить в сделку с совестью и сохранить и любовь и общественную деятельность, нежели притворяться, будто ты способен пожертвовать тем, что в тебе всего сильнее, ради того, что в твоей натуре отнюдь не главное. Ты, верно, помнишь изречение – кажется, Демокрита: нрав человека – его рок. Советую об этом не забывать.

Долгую минуту Милтоун стоял молча, потом сказал:

– Простите, что обеспокоил вас, дядя Деннис. Я не умею сидеть меж двух стульев. До свиданья!

Он круто повернулся и вышел.

Глава XXII

В холле кто-то поднялся с дивана и шагнул ему навстречу. Это был Куртье.

– Наконец-то я вас поймал, – сказал он. – Давайте пообедаем вместе. Завтра вечером я уезжаю из Англии, а мне надо с вами поговорить.

«Неужели знает?» – промелькнуло в голове Милтоуна. Но он все-таки согласился, и они вместе вышли на улицу.

– Нелегко найти тихое местечко, – сказал Куртье, – но это, кажется, подойдет.

То был ресторанчик при маленькой гостинице, славившийся своими бифштексами, который посещали завсегдатаи скачек; сейчас он был почти пуст. Они уселись друг против друга, и Милтоун подумал: «Конечно же, знает. Но неужели надо вытерпеть еще один такой разговор?» И он чуть не с бешенством ждал нападения.

– Итак, вы решили выйти из парламента? – сказал Куртье.

Несколько мгновений Милтоун молча мерил его взглядом.

– Какой звонарь раззвонил вам об этом? – спросил он наконец.

Но в лице Куртье было столько дружелюбия, что гнев его сразу остыл.

– Я, пожалуй, единственный ее друг, – серьезно продолжал Куртье, – и это для меня последняя возможность… не говорю уже о моем, поверьте, самом искреннем расположении к вам.

– Что ж, я слушаю, – пробормотал Милтоун.

– Простите за прямоту. Но вы когда-нибудь задумывались о том, каково было ее положение до встречи с вами?

Кровь бросилась в лицо Милтоуну, но он только сжал кулаки так, что ногти вонзились в ладони, и промолчал.