Пасынки судьбы

Потом она опять пила лимонад, а взрослые — чай. В тот день она проснулась очень рано и обнаружила в ногах постели длинный, перевязанный крест-накрест сверток — ей даже в голову не могло прийти, что это змей. Только после завтрака, сев за кухонный стол, отец Килгаррифф развернул сверток и склеил ей воздушного змея.

Имельда пила лимонад, а перед глазами у нее по-прежнему стоял змей: он кружился в воздухе, а взрослые, прикрывшись ладонью от солнца и задрав голову, смотрели в небо. Рыжая с проседью шевелюра мистера Дерензи, тревожные глаза отца Килгарриффа, сжимавшего бечевку в руках, крошечная фигурка матери в платье с цветами. Над ними прозрачная синяя гладь, высоко в небе — воздушный змей, а на заднем плане тетя Фицюстас и спящие в траве спаниели. Чем не картина!

Потом, когда жара спала, все сидели и рассказывали Имельде ее любимые истории, и только к семи часам вечера праздник подошел к концу.

— Ты теперь совсем взрослая, — сказал ей на прощанье мистер Дерензи. То же самое еще утром, войдя на кухню с «Корк икзэминер» и «Айриш таймс», сказал и почтальон, мистер О'Мара, и отец Килгаррифф, и Филомена, служанка тети Фицюстас и тети Пэнси, которая была так стара, что сама не знала, сколько ей лет. «Семьдесят восемь, кажется», — говорила она.

— Девять лет — прекрасный возраст, — сказала тетя Пэнси. — Помню, какой счастливой я была в девять лет.

Имельда попрощалась с мистером Дерензи и, поблагодарив его за то, что тот пришел к ней на день рождения, вместе с матерью и остальными взрослыми вернулась в садовое крыло: Каждый нес в руках оставшуюся еду, замыкали шествие спаниели. Через разрушенный дом они не пошли, а, обогнув развалины, проникли в мощенный булыжником дворик сзади, через арку. Стоило им появиться, как поднялся невообразимый шум: со старой молочной фермы с лаем понеслись им навстречу собаки, куры с кудахтаньем бросились врассыпную, зашипели гуси. Отец Килгаррифф отогнал собак и направился в сад загнать и подоить единственную оставшуюся в хозяйстве корову.

— Имейте совесть! — вскричала тетя Фицюстас и замахнулась на собак сумкой. — Скажи им, Пэнси, чтобы они угомонились!

Выполняя ее просьбу, тетя Пэнси стала успокаивать собак, втолковывая им, как ужасно они себя ведут.

— Вот бы день рождения никогда не кончался! — сказала Имельда, уже лежа в постели и прочитав матери вслух «Отче наш». — Какой сегодня был чудесный день.

— Да, замечательный.

Нагнувшись, мать поцеловала ее и задернула занавески: за окном было еще совсем светло.

— Хорошо, когда рождение летом, — прошептала Имельда. Она стала придумывать, что бы еще сказать — мать отпускать не хотелось. Иногда перед сном мать рассказывала ей, какими были дом и сад до пожара, хотя сама знать этого не могла. Она рассказывала ей о красной гостиной, где летом пахло душистым горошком, и о портретах мистера и миссис Квинтон, живших давным-давно. Но сегодня матери явно не сиделось.

— А теперь спи, — ласково сказала она и еще раз поцеловала дочь на прощанье.

Лежа с открытыми глазами, Имельда попыталась представить себе эти портреты. А потом ей вспомнились две висевшие в столовой картины с видами Венеции: бледно-зеленая гондола у причала на одной и церковь с куполом неподалеку от моста на другой. Что такое гондола, ей разъяснила тетя Пэнси, а отец Килгаррифф рассказал, что в Венеции вместо улиц — каналы. «Вот бы поехать туда!» — вырвалось у Имельды, и отец Килгаррифф сказал, что, очень может быть, когда-нибудь она там и окажется.

Еще ей вспомнились ваза с искусственными цветами на буфете, тусклые серебряные чайники, пустые графины и щипцы для орехов, которыми пользовались на Рождество. В столовой было одиннадцать стульев красного дерева с такой же выцветшей, как и ковер, обивкой. Рисунок на обоях стерся совершенно, но если немного сдвинуть маленькую картину у входа, то видно было, что на них изображены перевязанные лентой букеты лилий. В простенке между окнами стояло очень тяжелое зеркало — не сдвинешь, а рядом висела еще одна картина, на которой был изображен водопад. Чего только в столовой не было: желтые вазы, тарелки, подсвечники; каминные часы показывали одно и то же время — без пяти шесть. Среди картин, висевших на лестнице, не было ни одной цветной, и Имельде они казались неинтересными, а про стоявшее в передней чучело павлина тетя Фицюстас говорила, что его давно уже пора выбросить.

Она никак не могла заснуть. «Считай собак», — советовала ей тетя Фицюстас. «Так и сделаю. Повеса, Стрелок, слепой сеттер Бриджит, спаниели Рыжий и Шалун, борзая Мёрфи, потом Ахилл, Клонакипти, Забияка, Сэм и Мейзи-Джейн. Мёрфи бросили в Лохе бродяги; священник, хозяин Мейзи-Джейн, умер; Клонакипти — название городка. Раньше были другие собаки: шпиц, керри-блю, два терьера: Малыш и Пчелка, а также хромой волкодав Людвиг». Имельда сосчитала всех собак, а потом взялась за кур (их было четырнадцать) и гусей.