Пасынки судьбы

— Похороны, — говорил ты, когда я вернулась в столовую, — назначены на завтра, на половину двенадцатого дня. Мать будет похоронена в Лохе.

Вошла с чайником и чашками Джозефина, поставила посуду на белую скатерть и вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

— Какая жалость, что они не смогли приехать из Индии, — сказала моя мать. — Разумеется, они ужасно рвутся сюда. Ты же понимаешь, Вилли? Твои дед с бабушкой, если бы могли, непременно приехали бы.

Ты ответил, что понимаешь. Мать с аппетитом ела ветчину и салат. Ты нарезал фруктовый торт, медленно погружая нож в цукаты и изюм и так же медленно извлекая его наружу, разлил чай и предложил нам торт. На меня ты не взглянул ни разу.

— Пойду полежу часок, — объявила мать, выпив две чашки чаю. — А вам советую пойти погулять. Вы же любите. Подышите свежим воздухом — это полезно.

Но ты возразил, что, наверно, и я бы хотела отдохнуть с дороги. «Он расстроен, — подумала я, — а потому так резок».

— И все-таки я ругаю себя, — сказала мать. — Ругаю за то, что не настояла на своем. Но что, в сущности, можно было сделать? Казалось бы, родная, горячо любимая сестра — а сделать ничего нельзя.

Она в очередной раз приложила к глазам носовой платок с траурной каймой и удалилась.

— Я не хочу отдыхать, — сказала я.

Не говоря ни слова, мы спустились с горы, так же молча перешли мост и направились в город.

— Она покончила с собой, — сказал ты наконец. — Вскрыла себе вены. Бритвой.

Говоря это, ты даже не остановился. Мы шли мимо увешанных одеждой и заставленных фарфором витрин, мимо магазина Вулворт, мимо аптеки. Ветер гнал мусор по тротуару, над головой кричали чайки. «Будет гроза», — пробормотал ты таким же равнодушным голосом.

— Я этого не знала.

Две женщины с грязными детьми, подойдя вплотную, дергая меня за рукав и обещая помолиться за спасение души, стали клянчить денег. «Пошли прочь!» — закричал ты, грубо оттолкнув их от меня.

— Самоубийц нельзя хоронить по церковному обряду, — сказал ты, когда мы пошли дальше. — Мне пришлось упрашивать священника.

Мы миновали школу, в которую ты ходил. «Директор мисс А. М. Халлиуэлл» — значилось на черной табличке возле закрытой синей двери. И ниже:

Делай добрые дела,
Чтоб совесть чистою была.

В прошлый раз ты мне много рассказывал про мисс Халлиуэлл, говорил, что мы можем встретить ее на улице.

— Мы сами виноваты. Нельзя было тогда оставлять мать одну.

— Мне ужасно жалко тебя, Вилли.

— Если хочешь, давай зайдем в отель «Виктория» выпить по стаканчику. Это единственное место, куда ходила мать.

Эти слова ты произнес с горечью, и я подумала, что нехорошо сейчас идти в ресторан, куда любила ходить она. За то время, что мы не виделись, ты стал совсем другим. Изменились даже твои движения, походка.

— Я бы выпила лимонада, — сказала я, когда мы вошли в отель. У меня разболелась голова. Напрасно я отказалась пойти отдохнуть. С лимонадом в высоком бокале в одной руке и с рюмкой какой-то янтарной жидкости в другой ты пересек пустой холл отеля, сел, и наступила тягостная тишина — казалось, ты молчишь нарочно, мне назло. Я не знала, что говорить, но молчать было еще хуже.

— Знаешь, я скоро уезжаю на несколько месяцев в Швейцарию, — не выдержала наконец я.

— В Швейцарию?

— Да. В Монтре дают уроки английский профессор с женой.

— Понятно.

— Не знаю, как все будет.

— Еще бы.

— Девочка, о которой я тебе рассказывала, наша староста, к сожалению, тоже едет.

Ты не ответил.

— Агнес Бронтенби, — окончательно отчаявшись, пояснила я.

Ты молча сидел с опущенной головой.

— Я знаю, как тебе сейчас плохо, Вилли.

Ты отвернулся. Я почувствовала, как краснею от стыда. «Вот бессердечная тварь, — думаешь, вероятно, ты. — Разоделась во все черное, маленькая мартышка, и болтает про Швейцарию». Какое легкомыслие в такой момент даже упоминать профессора и его жену! Какой же надо быть эгоисткой, чтобы, как ни в чем не бывало, делиться с тобой своими планами, когда твоя мать лежит мертвой, когда тебе пришлось просить священника похоронить ее как подобает! С несчастным видом я поднесла к губам бокал лимонада. Приторный, тошнотворный вкус. «А может, это лимонад отца твоего школьного друга, о котором ты мне рассказывал?» — подумала я и тут же опять устыдилась своего легкомыслия. Одна и та же мысль преследовала меня, не давала покоя: ведь твой дом сожгли англичане, они разрушили твою семью, да и в самоубийстве матери виноваты тоже они.

Зачем же себя насиловать.

— Скажи, чем я могу помочь тебе, Вилли?

— Жизнь была ей в тягость. Она была несчастна — радоваться надо, что она умерла.

Шел дождь. По полированной крышке гроба стучала галька. Я не спускала с тебя глаз: ты стоял с опущенной головой, уткнув подбородок в грудь. Несколько раз ты закрывал лицо руками. Я знала, ты плачешь, и в эти минуты меня охватывала такая мучительная тоска, что впору было кричать, как от боли. Мне так хотелось приласкать тебя, но не могла же я сама взять тебя за руку или заплакать вместе с тобой. Потом мы все повернулись и пошли по дорожке к воротам кладбища.