Пастораль сорок третьего года

Они вместе спускались по лестнице, оба одинакового роста, только Август шире в плечах и без сутулости. На его надменном лице не отразилось недовольство тем, что его, оберштурмфюрера, отчитал какой-то провинциальный учитель немецкого языка. В своей нарядной фуражке он казался суровым и неприступным: он был немцем в большей степени, чем все немцы, которых он называл братьями по оружию. Схюлтс, гнев которого уже утих, украдкой со стороны смотрел на Августа, пока они медленно спускались по лестнице, у которой его ждал «Петер Лорре» с фуражкой в руке. Не стоит ставить в вину Августу его ограниченность. Здраво рассуждая, это и не было ограниченностью: в глазах Августа евреи были змеями или вредными насекомыми; его реакция была так же понятна, как и отрицательный ответ матери на вопрос ребенка, можно ли взять с собой в постель гадюку, найденную им полузамерзшей в саду… Да, внизу стоял «Петер Лорре», оцепенев от почтения к кавалеру рыцарского ордена, который с сознанием неприступности своего нового ранга шествовал по широкой лестнице самого почтенного правительственного здания в Нидерландах, в обществе самого небритого из всех людей — своего брата, в некотором роде сбившегося с пути, попавшего в так называемое подполье. Схюлтс испугался: сейчас они вскинут руки, подумал он. Поблизости стояло несколько солдат, некоторые предпочли отдать честь, как положено в вермахте, но нашелся один, поднявший руку в гитлеровском приветствии. «Петер Лорре» тоже поднял руку. Схюлтс подумал о том, что сказали бы юфрау Пизо и юфрау Бакхёйс, если бы увидели его сейчас… И наконец, его поразила светская улыбка, заигравшая на лице Августа при прощании у машины. Это была самая официальная, самая безразличная улыбка, какую можно себе представить. Он, видимо, многому научился в СС, подумал Схюлтс, выезжая вместе с «Петером Лорре» из Бинненхофа, в тюрьму, к свободе.

Ровно в восемь часов утра парикмахер стоял перед его камерой, и прямо в коридоре ему придали вид порядочного члена общества. Как стебли пшеницы, падали его пепельные волосы около и поверх дорожки, священной дорожки, по которой он так ни разу и не прошел и уже больше никогда не пройдет, но которую ему удалось загрязнить напоследок. Его окружили коридорные, которые пытались выспросить о неожиданном счастье, выпавшем на его долю, и поверяли, сколько еще осталось сидеть им самим. Как коридорные, так и парикмахер предупреждали его, чтобы он ни в коем случае не соглашался передавать чужие письма: если обнаружат, то безо всякой пощады вернут обратно в тюрьму. Схюлтс, имевший все основания думать, что его не станут обыскивать, ничего не возразил на их слова; шевеля пальцами ног, он мог нащупать в ботинках письма, написанные вчера вечером Уденом, Вестхофом и Зееханделааром на туалетной бумаге маленьким огрызком карандаша, который Уден прятал в подкладке пальто. Они обменялись адресами, по крайней мере двое первых дали ему свои адреса, и обещали писать друг другу; Схюлтс знал цену таким обещаниям, но через три недели после возвращения домой он получил письмо от Вестхофа, только что выпущенного из тюрьмы без отбытия наказания в концлагере. Он писал, что Зееханделаара увели из камеры, а Уден все еще сидел и был страшно доволен: прибавился третий сосед с больным желудком, который отдавал ему почти весь свой паек.

В камере хранения Схюлтс получил все свое имущество до последнего цента и до последней пуговицы, включая шпаргалку ученика второго класса, и бледный одутловатый вахмистр облаял его с видом, который ясно доказывал, что разговаривать по-другому он просто не умеет. В помещении, где его ждал «Петер Лорре», за письменным столом опять сидел тигро-образный тип; увидев Схюлтса, он сделал тот же издевательский жест, на сей раз не в насмешку над Схюлтсом, а для того, чтобы засвидетельствовать свое расположение к нему. Зашел и обершарфюрер, улыбаясь всем своим лбом, и, пожимая Схюлтсу руку, сказал: «Надеюсь больше не встречаться с вами здесь». Схюлтс ответил: «Как знать», вышел из комнаты, пересек двор и вскоре оказался на Ван Алкемаделаан, в чудесной ноябрьской дымке, сквозь которую местами просвечивала голубизна неба. У него было такое состояние, как будто он вернулся из долгого путешествия, раздетый и нищий, хотя ему и вернули все обратно.