Пастернак

29 октября Пастернак послал в Стокгольм телеграмму: «В силу того значения, которое получила присужденная мне незаслуженная награда в обществе, к которому я принадлежу, не сочтите мой добровольный отказ за оскорбление»^{429}. Телеграмма была отправлена в порыве отчаяния после телефонного разговора с О.В. Ивинской, которая обвиняла его в эгоизме. Она боялась повторного ареста, которым ей недвусмысленно грозили, готова была на любое сотрудничество с органами. Однако этот отказ ситуации не изменил. Народный «гнев и возмущение» нарастали. Отказа от премии не заметил В.Е. Семичастный, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, который — с прямой подачи Н.С. Хрущева — выступил со своей знаменитой речью на торжественном пленуме ЦК комсомола. Ему принадлежит яркое сравнение Пастернака со свиньей, которая «не гадит там, где кушает». Не заметили отказа Пастернака от премии и на общемосковском собрании писателей, которое состоялось 31 октября. Собрание одобрило решение об исключении Пастернака из Союза писателей и обратилось к Президиуму Верховного Совета с просьбой о лишении Пастернака советского гражданства и высылке за границу.

Выезд за границу для него был невозможен: он не мог оставить в Советском Союзе Ивинскую; за ее судьбу, как и за судьбу ее детей, он справедливо опасался. Кроме того, от эмиграции наотрез отказались Зинаида Николаевна и сын Леонид, что, естественно, тоже связывало Пастернаку руки. На Западе тем временем поднялась кампания в защиту Пастернака. Писатели Дж. Стейнбек, Г. Грин, Э. Хемингуэй, О. Хаксли, С. Моэм, Дж. Пристли, Ф. Мориак, А. Моруа, А. Моравиа, Ж. Ромен и многие другие прислали письма в поддержку Пастернака; лично позвонил Хрущеву Джавахарлал Неру. Чтобы как-то выйти из создавшегося неприятного положения, власти предложили Пастернаку подписать составленные и согласованные наверху тексты обращения Хрущеву и письма в газету «Правда». Письма были лишь слегка отредактированы Пастернаком и поэтому не включаются в его собрание сочинений. Они были отосланы и опубликованы 2 и 6 ноября в «Правде», чего потом Пастернак бесконечно стыдился.

Общественную травлю и предательство друзей он переносил мучительно, болел, переживал, приходил в отчаяние, обдумывал самоубийство. Своей родственнице М.А. Марковой он писал: «Очень, очень тяжелое для меня время. Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук»^{430}. После скандала с премией Пастернак фактически был лишен всех заработков; гонорары не выплачивались, договоры расторгались, типографские наборы были рассыпаны, спектакли, которые шли по его переводам, остановлены. Из собрания сочинений Шекспира, готовившегося к изданию, изъяли переводы Пастернака и заменили их другими. Пастернака окружила глухая стена молчания и тишины. Это напряжение стало немного разряжаться только через год, когда Пастернак получил новый заказ на перевод пьесы П. Кальдерона «Стойкий принц».

В начале 1959 года Пастернак совершил новое преступление в глазах советских властей — он передал корреспонденту британской газеты «Daily mail» стихотворение «Нобелевская премия», которое и было в ней опубликовано с политическим комментарием. Пастернак был вызван к генеральному прокурору Р.А. Руденко, где ему фактически предъявили обвинение в государственной измене за сочинение и распространение за границей антисоветских произведений. Очевидно, в это время стало готовиться и судебное дело против Пастернака. Вернувшись после допроса, он написал в личном письме фразу, которая в полной мере отражает его мировоззрение и состояние души: «Хотя опасность, которою мне пригрозили в самое последнее время, непреувеличенно смертельна, веши бессмертного порядка, достигнутые наряду с ней, ее перерастают»^{431}.

С мая 1959 года Пастернак был занят новой работой — стал писать пьесу, посвященную крепостному актеру, иными словами, жизни талантливого человека, находящегося под постоянным гнетом системы. С крепостничеством Пастернак в этот период прямо сравнивал советскую систему, «которая захватывает и подчиняет живую душу, делая ее своею собственностью»^{432}. Пьеса получила название «Слепая красавица», она требовала от автора новых знаний по истории русского крепостного театра и реформ, он углубился в книги, работа захватила его. Пьеса представлялась живым настоящим делом, соразмерным роману, недавнее прошлое постепенно отходило в сторону, теряло значимость. Закончить пьесу он не успел.