Пасифик (СИ)

Кто-то накрыл Хагена плащ-палаткой. Какой нежный воздух! Зарево полыхало в тумане почти беззвучно, мигая звёздами. А, может быть, он оглох? У Ленца лицо как у молодого святого, застенчивая улыбка — и как его только пустили сюда, в этот котёл? «Лежи», — пробурчал Ульрих. Да, конечно, надо лежать, пока не кончится перестрелка…

— Это ад?

— Штырь тебе в зад. Краузе, дурила!

— М?

— Убери грабли с моей ноги.

Бумажные бабочки, вспыхивая, падали вниз подбитыми парашютами. Бомбардировка стихала. Остатки людоедского замка беззвучно полыхали во мраке. Очаг, а не греет. Первое блюдо, kalte Gerichte. Прочь! Он поискал плевательницу — её не было, сознание приливало и отливало, и обязательно нужно было подняться. Хотя бы сесть.

Шипя сквозь осколки зубов, он сел. Взглянул на лица товарищей — уродливые, закопченные лица, почти потерявшиеся в лесном полумраке — и вдруг понял:

— Война закончилась?

Рогге кивнул, а кто-то всхлипнул.

— Отвоевались, — сказал Мориц.

Он смачно, двумя пальцами, высморкался, встрепенулся — и окрысился на Краузе, деловито отгребающего снег с каменного порожка:

— Нишкни, дубина. Эге! Если думаете, что я возьму этого керла себе на закорки и поволоку до самого Бухгольца, так поцелуйте меня в дупло. Хех! Ну, а ты чего стонешь, крестовый туз? В южной обезьяндии, небось, подштопают брюхо, будешь как новенький. Или рванём в Швейцарию? А? Чего скажешь?

— Домой, — прошептал Хаген.

— Куда-а?

— Домой…

В шуме огромных сосен, нагибающихся над поляной и заслоняющих шапками мигающее, цветистое небо, плыл протяжный звук медного колокола. «Домой!» — сказал кто-то. Наверное, Эберт. Всё закончилось. Огромный камень, давивший ему на грудь, отвалился и стало легко, пусть ноги и обморожены; острое чувство жизни было ошеломляющим, он привстал, суетливо зашарил вокруг себя, пока не наткнулся на чью-то руку.

— Больно?

Ленц осторожно перехватил его под мышки, усадил поудобнее.

Теперь он мог видеть дальше бинокля — убегающее в гору шоссе, безлиственные кусты можжевельника, траншеи, напоминающие овраги, и воронки, гладкие как надувной пузырь в центре яичницы. Отзвук надежды. Наморщив лоб, он вслушивался в себя, пытаясь услышать, вспомнить. Понять. Что значит «больно»? Приподняться и сделать шаг под сказочный бой часов и звонкий смех Марихен: «О, зачем ты? Позволь же ему получить подарок!» — почти не держась за палец чудовища: «Йорг, будь добр, подойди-ка ко мне!»

Будь добр. Будь мужчиной.

По горлышко…

— Frohe Weinachten! — сказал Франц, целуя его в висок. — Счастливого Рождества.

***

Сумма технологий не умеет страдать.

Но части огромного механизма — или организма? — отъединившись, получают и право, и голос. Так и самое архаичное, первородное существо, распавшись на мириады песчинок, образовало новые формы — частью уродливые, частью несовершенные, вновь стремящиеся к воссоединению с тем же ожесточением, с которым раньше дробили его.

А впрочем, всё философия.

Трум-пум-пум.

— Если б я был банкиром…

Кислотный дождь иссяк. Хлынул обычный ливень, словно где-то в пепельной дымке открылся кран. Щиплющие струи били в блиндаж, и вскоре вода вышла из берегов и потекла книзу, бурым и мутным ручьём, таща за собой горы дерна и мусора. В сером небе, точно общипанные грачи, кружили бомбардировщики. Грязное чучело раскрыло мешок, думая, чем бы подхарчиться. Чёрта с два!

— Любопытно бы знать, какая же это мразь в интенданстве придумала пихать бобы с конской тухлятиной? Могли бы затушить свежачок. Вообще-то пора сматывать удочки. Не Швейцария, так Хренландия, великое дело! А, Краузе?

— Угу.

— «Угу». А кто-то опять оближет пряник, пока мы лижем дерьмо. Вот тебе и мозаика! Пудинг-гешефт на дерьмовых соплях. Но доброй закваске везде найдётся бадья, не сейчас, так позже, я всегда это говорил, и всегда был прав, и ни о чём не жалею. Слышали? Я ни о чём не…

Бумажная метель закружила стеклянный город. Где-то прогремела труба, и тысячи стеклянных фигурок пошли на приступ — пф-ф! — обвернувшись шарфами, загородившись фашинами, не обращая внимания на тонкий, хрустальный звон в ушах. Тысячи реактивных моторов взметнули пыль. Ты не забудешь меня, не забудешь — правда, никогда не забудешь?

— Ни за что!

Прищурив светлые, лживые, пустые глаза. Лёгкая и звонкая как мечта стеклодува.

Ай, да просто лёгкая как мечта!

***

Поразительно, но подъезд на Шротплац остался нетронутым.

В развалинах соседнего дома вихрилось пламя, однако толстые кирпичные стены надёжно защищали от жара. Все двери были задраены, но что-то полупрозрачное, заждавшееся приникло к дверному глазку, натужно дышало сквозь муть, дышало со свистом, как человек, подтянувший ноги к разваленному животу. Сжимая прыгающие губы, Хаген шёл всё вверх и вверх, одолевая усталость упрямством, и ключ не понадобился — дверь растворилась сама, пропуская его в квартиру.

Пожалуйста. Чтобы все были живы!