Пасифик (СИ)

Не лицо, а восклицательный знак. Тёмные стены дома местами уже раскололись — в раковых метастазах, угрюмой плесени, медленно фосфоресцирующей в темноте, а сейчас превращенной в горстку белесой пыли. Сцепленные в замок суставы так и подрагивали мелкой дрожью, пока любопытство соединяло крохотные частицы друг с другом, снимало окалину, разглаживало и сращивало то, что готово было срастись.

Ту-ру-ру-ра! Мой император, кто взял в плен моего императора?

Тик-так.

Синхронно вздрогнув, они повернули головы.

Крошечная стрелка пробивала себе путь на нахмуренном циферблате. Глянец-леденец. Затейливая вещица. Как прежде, маниакально настойчивая, почти трициклически устремленная, зацикленно равная только самой себе. И, как и прежде, бесцельная — ведь не считать же целью привычку дробить тождество на отрезки, а для чего, для чего? Для того, чтобы потом опять так же упрямо сложить: «Так! Tag-и-tag…»?

— Если ты не против, позволь называть тебя Франц.

— Франц, — повторил нулевой человек.

Он быстро учился.

В стенном проломе оглушительно громыхнуло — взлетели шторы. И точно тряпкой смахнули оцепенение.

Моментальный нырок под стол — (копошение, гайки, скрежет, дизельный генератор…) — и глядь: он уже снова воздвигся вверх, белокурый атлант — высоченный и резкий, многократно, чрезвычайно и фантастически грубо вооружённый. Вскинул на плечо большую трубу, прищурился и сделал вспышку, улетевшую куда-то вдаль и рассыпавшуюся там миллиардом ярких солнц.

— Вот так! Мы всё-таки не в зефирных замках.

По-мальчишечьи ухмыльнулся. Расправил плечи.

— Ну что ж, — позвал он. — Если ты готов, вставай. Вставай, Франц, лентяй! У нас много работы.