Пашка из Медвежьего лога

Пашка пропускает мимо ушей мои слова. Он захвачен ревущим ураганом.

Я поднимаюсь, подхожу к нему, беру его за руку, усаживаю к огню.

— Вы боитесь пурги? — спрашивает он, хмуря брови.

— Как сказать?.. — уклоняюсь я от прямого ответа.

— А мне хоть бы что! Страсть люблю в бурю ходить по лесу. — И в его заблестевших глазах вспыхивает и долго не гаснет азарт.

— Значит, не боишься бури?

— Нет! Чего бояться! Чем пуще ревёт, тем больше хочется схватиться с ней.

— С кем?.. Что ты болтаешь!

— С бурей! — И парнишка угрожающе сжимает кулаки. — Человек сильнее. Главное, не трусить, — упрямо возражает он.

— Ишь ты, храбрец!

Он весь напружинивается, смотрит испытующим взглядом:

— Хотите, пойду сейчас?

— Куда?

Пашка кивает головою в ревущее пространство.

— Зачем?

— Схватиться с ней...

— Ещё новости! Не дури.

— А с вами такого не бывало?

Его вопрос всколыхнул воспоминания. Рёв урагана перенёс меня в детство, такое же беспокойное, как у Пашки, с вечной жаждой приключений. И мне становится понятной брошенная им фраза: «Схватиться с ней…»

— Бывало и со мной в твоём возрасте, Пашка. Я страшно любил проводить дни и ночи на берегу моря во время шторма. Ты не представляешь, какое бывает море, когда на него налетит вот такой же ураганный ветер. С какой яростью и с каким рёвом схватываются волны со скалами — жутко смотреть! Горы чёрной воды разбиваются в пыль о гранитные уступы. В шторме, Пашка, действительно есть что-то берущее тебя за душу. Да, ты прав, хочется побороться с ним… И вот однажды, когда был особенно сильный шторм, я не выдержал, решился…

— Правда? — воскликнул Пашка.

— Да, попробовал свои силы. — И я вспоминаю все подробности своей схватки с морем. — Чтобы прорваться в открытое море, надо было осилить первые две-три волны, иначе мне бы не выдержать поединка. Но каждый раз волны обрушивались на меня всей страшной тяжестью и отшвыривали далеко назад, на холодный галечный берег. Однако безрассудный азарт подстрекал, я снова и снова лез на горбы волн, пока не прорвался…

— А потом? — И парнишка нервно ёрзает на валежине.

— Потом?.. Потом я повзрослел и уж не делал таких глупостей. — Я не стал говорить, что меня едва спасли. — А штормующее море по-прежнему люблю. Оно всегда дразнит меня, заманивает, но теперь я не поддаюсь.

— Значит, боитесь?

— Это не то слово, Паша. Просто во мне не осталось детской безрассудности, которой ещё болен ты.

— Я бы не отступился, — ершится парнишка.

— В твоём возрасте все мы храбрые. Пошли-ка лучше за дровами, погреемся и будем собираться домой. Нечего нам тут больше делать.

Он согласно кивает головою и, уходя, бурчит что-то себе под нос.

Мы расходимся по лесу в поисках сушняка. Ветер налетает шквалом. Бор неистово гудит, точно о его стволы разбиваются волны бушующего океана. Становится всё холоднее.

…Я подновляю костёр. Присаживаюсь к теплу. Пашки ещё нет.

Достаю хлеб, кусок шпика, оставленный нам Гурьянычем, разрезаю его пополам, поджариваю на углях.

Едкий дым от пригоревшего шпика, брошенный ветром в лицо, отрывает меня от дум. Пашки всё нет. Начинаю волноваться. Где же он с дровами? И вдруг страшная мысль: не ушёл ли в буран? Наверняка ушёл. Надо же было мне рассказать про шторм!

Я вскакиваю, кричу сколько есть сил:

— Пашка!.. Пашка!.. — Но голос глушит буря.

Нигде никого. Только сосны упрямо качаются перед глазами да тучи, подвластные ветру, несутся мимо.

Бросаю в огонь остатки сушняка. Быстро съедаю хлеб со шпиком, укладываю котомку, беру ружья и покидаю стоянку. С чёрного неба на бор сходит густой, тревожный сумрак. Острое чувство тревоги овладевает мною.

Где найти Пашку?

Иду, тороплюсь. Бешеным морем гудит бор.

Вот след парнишки. Видно, что он не шёл, а бежал, оставляя в настывшем снегу глубокие вмятины. Бежал наперекор ветру неровной, пьяной стёжкой…

Я в глубине души спокоен за него. С ним ничего не должно случиться: в тайге он как дома, ночь его не страшит, спички у него за пазухой — костёр разведёт в любую погоду. Пусть уймёт свой мятежный дух, поспорит с ураганом. Пусть закаляется. В жизни всё это пригодится.

Настоящая зима окутала землю. Ни глухарей, ни гусиного крика в небе, ни пташки живой. Только я, как, есть один, бреду по омертвевшему пространству, шагаю среди качающихся стволов.

Снова повалил снег. В тучах гаснут остатки дневного света. Синеют и совсем пропадают просветы в бору. Вот и ночь. В темноте исчезает след парнишки — теперь не догнать.

Эх, Пашка, Пашка!..

Куда идти? Вспоминаю слова Гурьяныча: «Когда с посёлка на ток едем, закатное солнце держу на затылке». Значит, обратно мне идти на закат. Достаю буссоль,[7] ориентируюсь.

Враждебно встаёт предо мною незнакомая тайга. Бреду между чуть заметных стволов сосен навстречу буре. Чувствую, что тело спереди замерзает, немеет, и мне всё чаще приходится поворачиваться спиною, идти пятясь или отдыхать, прислонившись к сосне с подветренной стороны. Как что-то безвозвратно далёкое вспоминаю костёр, брошенный на стоянке.