Пашка из Медвежьего лога

— Пойдёмте на скалы, в трубу заревём, может, зверь близко есть, подзовём.

— А дрова готовить кто будет, дедушка?

— Потом, честное пионерское, сам натаскаю. Пойдёмте! — умоляюще шепчет он.

Ну как откажешь! Я соглашаюсь, Накидываю на плечи телогрейку, беру посох.

— Вы тут, Василий Николаевич, управляйтесь, а мы с Пашкой наверх сходим, зарю встретить. Скоро вернёмся.

Гурьяныч так и остался погружённый в свои тяжёлые думы, одинокий, не понимающий, почему мы так безжалостно относимся к природе.

Идём с Пашкой по гребню на верх скальных утёсов. Чем выше, тем шире открываются горы, уже погружённые в печальное ожидание ночи. Зыбкий вечерний полусвет поднимается к вершинам и там медленно тает, сливаясь с синевой низкого неба.

Вот мы и наверху. Я усаживаюсь на выступе, а Пашка становится рядом. Он продувает трубу, окидывает напряжённым взглядом лежащее под нами молчаливое пространство, над которым цепенеет прохладный воздух, напоённый ароматом альпийских лугов и смолистым запахом кедра. Затем он приложил тонкий конец трубы к губам, и чистый призывный звук накрыл горы, перехлестнул через отроги, долго тревожил тишину дремлющих гор. С какой лёгкостью и с каким изумительным мастерством «ревел» Пашка!

Мне вдруг вспомнилось: ведь этот же звук я уже слышал не раз.

— Так это ты пел вчера и сегодня за Бутуем? — спросил я Пашку.

— Я и браконьеры.

— А мы думали — звери…

Он ещё и ещё повторил свою песню, затем уселся рядом, и мы долго прислушивались к наступившей тишине. В вечерней мгле горы теряли свой грозный контур. Никто не отвечал. Откуда-то упал филин. Беззвучно описав под нами круг, он свалился под скалы и плавно потонул в кедровой чаще.

Пашка опускается на камень рядом со мной. Кладёт мне на колени локоть правой руки, я обнимаю его. Кажется, и ему и мне вдруг стало легко-легко.

Снизу доносится шорох камней — к нам не торопясь поднимается Гурьяныч. Он молча присаживается у наших ног, унимает одышку. Грустными глазами, уже ничего не ожидающими, смотрит старик в немое пространство. Хотя бы один звук прорвался до его слуха, развеял бы боль старого таёжника. Но никто не ревёт, не зовёт на поединок, не дразнится. Кажется, никогда тишина не была столь гнетущей, как в эти минуты.

— Не осталось зверя! — горько заключает старик, и я вижу, как вздрогнули его плечи, как сползает к нему Пашка, и они, обнявшись, ещё продолжают ждать.

А тайга молчит, как заколдованная.

На всю жизнь запечатлелась в памяти потухшая заря за Бутуем, уходящие в ночь горы и сгорбленная под тяжестью несбывшихся желаний спина Гурьяныча с прилипшим к нему Пашкой.

Нет, они не сдадутся!