Пашка из Медвежьего лога

Я готов был провалиться со стыда — не узнал знаменитого стоголосого лесного музыканта, который слагает свои песни из песен всех лесных птиц, повторяет разнообразные звуки окружающей природы и выводит свои трели с таким мастерством, что, пожалуй, и соловей позавидует. Услышит песню пеночки и мигом включит её в свою симфонию, а в неё вставит один-два звука из трели дрозда или крика желны. Словом, варакушка — выдающийся пернатый композитор, и слушать его — одно наслаждение.

— Видать, ему ночи не хватило. Ишь как наяривает, за моё почтенье. Слышишь, зажурчал ручейком и не захлебнётся, шельмец. — Вытянув по-птичьи шею, Гурьяныч посмотрел в густой лесной сумрак, пронизанный полосами солнечного света, и двинулся вперёд. Еле заметная звериная тропа скоро потерялась.

— Пашка, как думаешь, распадком лучше или косогором пройдём? — спросил он внука.

Пашка деловито глянул вдаль:

— Распадком, должно, меньше завала.

— Ну что ж, испытаем. Благословен путь, — произносит старик, сворачивая в распадок.

Идём еле заметными просветами, обставленными кедрами, пихтами, лиственницами. Перешагиваем через могилы лесных великанов, прикрытые ярко-зелёным мхом. Мнём одряхлевшие пни. Кое-как протискиваемся сквозь колючие заросли и наконец попадаем в непролазную чащу.

— Пашка, бери топор, айда, руби проход. Стали попадаться заплесневелые болота.

Кругом глушь, ни единого следа пребывания человека: ни порубок, ни остатков огнища, ни затесок.

Вдруг слева раздаётся пугливое цоканье белки. Гурьяныч вскидывает голову, останавливается. Зверёк спешит по стволу толстой берёзы к вершине, липнет к сучку и с любопытством осматривает нас сверху.

— Пашка, вернись, какое чудо покажу. — И старик тычет посохом в ствол. —  Родник в берёзе. Дятел пробил клювом кору, напился медовушного сока, потом, вишь, белка прибежала, может, и бурундучишко уже наведывался и, охмелевший от сладости, где-то на солнышке дремлет. Запомни: конец мая — самое время соков. Чуть задень кору — и он брызнет, польётся…

— Пить охота, — перебивает просящим тоном Пашка.

— Можешь соку попить. Дай топор.

Ловким ударом топора Гурьяныч сделал две глубокие зарубки, пересекающиеся внизу под прямым углом. Сок брызнул, точно белая кровь из свежей раны. Старик в место пересечения воткнул прутик, и по нему непрерывной струйкой побежала влага.

— Ну-ка, Пашка, утоли жажду берёзовой сладостью, отведай лесного напитка, — говорит старик, отступая от берёзы.

Пашка подставляет под струйку сложенные ладони, ждёт, когда набежит сок, пьёт его жадно, громко, смачно облизывая губы, и опять подставляет ладони под прутик.

— Ну и сладка водица! — восторгается он.

Идём дальше. В вершине распадка лес поредел, измельчился. Мы неожиданно вышли к озерку, покойному, грустному, как все лесные озёра. В его прозрачной глубине лежит чистая синева неба, проткнутая по краям отражёнными в воде вершинами береговых елей. Дальше местность меняется, с двух сторон нас сжимают горы. Мы идём по дну глубокого каньона. Над нами нависают угрожающие стены скал, прикрытые лоскутами синего неба. Место дикое. Ни тропинки, ни следа человека.

Ущелье уводит нас в глубь гор. Мы видим впереди — их заснеженные пики и зубчатые гребни, урезающие тёмные провалы. Тут, в ущелье, иной мир. Нет задыхающейся растительности, буйства природы, птичьих песен. Сюда не заходят тёплые ветерки, не заглядывает живительное солнце. На крутых гранитных стенах и в расщелинах лежат вечные тени.

Уходим в самую глубину ущелья. Здесь ещё теснее. Непродуваемая сырость. Пашка идёт впереди, торопится, хочет скорее пройти этот мрачный, отрезок пути. Гурьяныч нет-нет да и подбодрит криком Кудряшку, и тогда вдруг пробудятся скалы, перекликнутся, заговорят и снова надолго умолкнут.

Там, где серебристые нити ручейков сливаются в один ручей, мы останавливаемся передохнуть. Предстоит крутой подъём на перевал. Кудряшке ни за что не вынести своего вьюка. Мы с Пашкой берём на себя часть груза. Да и Гурьянычу не легко будет подняться на высоту.

Под хребтом ещё утро. Прозрачные облачка плывут над горами и бесследно тают в далёкой синеве. Ветерок наносит весенний аромат посвежевших хвойных лесов, рододендронов, набухающих почек багульника, мхов и отогретых камней. Зелёные лужайки окаймляют россыпи, на влажной почве первые цветы, и над ними уже крутится обольщённый шмель. Только берёзки стоят раздетые, не верят теплу, птичьим песням, ручейкам, боятся — обманет их капризный май.

— Пошли, — поднимается Гурьяныч. — Ты, Пашка, круто не бери, уйми свою прыть, косогором веди. Держи вон на ту лиственницу, со сломанной вершиной, а дальше повернёшь вправо, и опять же косогором. Понял?

— Далековато будет косогором, — по-взрослому отвечает Пашка и, прикрывая ладонью от солнца лицо, деловито косится на подъём.

— Зато легче ногам, — настаивает старик.