Пасадена

Она черкнула его фамилию в блокноте, и мистер Клифт стал первым в списке, озаглавленном «Кого я видела». Марсель Клифт был юристом и имел конторы в Приморском Баден-Бадене и Дель-Маре, а сейчас танцевал с пышной женщиной, укутанной в горжет из рыжей лисы; голову женщины украшала шляпка с вуалеткой. Рядом с ним был доктор Копер; ради такого случая он облачился в черный костюм, в котором приходил к умирающим, только сейчас из петлицы задорно торчал цветок кактуса. В руках его был вовсе не докторский чемоданчик, а девица в кое-как сшитом платье. Она прямо висела на докторе, все уговаривала его пойти потанцевать и твердила: «Ну давай, Хэл, давай, не стой!»

— Что они тут делают? — прошептала Линда.

— Пьют.

— А девушки откуда?

— Работают у герра Бека.

— Но почему они здесь ночью?

— Потому что им платят. Они так на жизнь зарабатывают, ясно?

Линда с Шарлоттой перебрались к колючим кустам у самого окна; иголки жалили их со всех сторон. Шарлотта предупредила Линду, что нестриженые ветви надо раздвигать очень осторожно, и строго сказала: «Что бы ни случилось, стой как вкопанная и не шуми!»

Отсюда Линде было все прекрасно видно: и музыкантов в мокрых от пота рубашках, прилипших к груди; и мужские ладони на узких девичьих бедрах; и стайку девушек в углу с одинаковыми дешевыми бусами из морских раковин; и юношей напротив, с прилизанными волосами, в новых блестящих ботинках, сшитых для войны, но так там и не побывавших. «Видишь, вон там племянники Маргариты?» — прошептала Шарлотта, чиркая в блокноте. Оба сосали виски из оплетенных рогожей фляжек, оба неуклюже покачивались и, держась друг за друга, старались не упасть.

Оркестрик играл песню немецких моряков «Широко раскинулось море», мелодия которой Линде была знакома потому, что Дитер часто исполнял ее на своей скрипке. Много лет тому назад Дитер перед сном заходил в спальню к ним с Эдмундом. Он становился между их кроватями, играл и пел, сначала громко, потом все тише, тише, пока голос его совсем не замирал… Потом он говорил по-немецки: «Спокойной ночи» — и уходил. Линда всегда притворялась, что не понимала слов, и, когда дверь за отцом закрывалась, упрашивала Эдмунда перевести их ей; сейчас казалось, что все это происходило где-то в другой, далекой жизни, но она прекрасно помнила, как Эдмунд гордо усаживался в постели и принимался декламировать слова песни, как будто это была лучшая в мире поэзия, и учил ее, как надо петь. «Нет… — терпеливо повторял он, — не так».

А потом говорил — точно так же, как отец, по-немецки: «Спокойной ночи, Линда. Спокойной ночи…»

А потом на сцену к оркестрику вышла женщина в бархатном зеленом платье с длинным шлейфом, закрывшим даже туфли музыканта с мандолиной. При виде ее все мужчины замерли, уронив руки с талий своих подружек, в зале повисла тишина, прерываемая только вздохами, охами и шепотком: «Вот она, вот!» Женщина прошла в центр сцены и подняла руки, приветствуя своих слушателей; черные волосы маслянисто блеснули, завернувшись локоном, в стеклянных сережках заиграл свет, декольте смело открыло грудь, на пальце сверкнуло нефритовое кольцо, маленький рот помидорно закраснел. Музыкант, игравший на мандолине, объявил: «Фройляйн Карлотта!» — мужчины радостно зашумели, девушки жидко похлопали, Карлотта зазывно качнула обтянутыми бархатом бедрами и вступила по-немецки:

Пока бежит за нами
Бог времени седой
И губит луг с цветами
Безжалостной косой,
Мой друг! Скорей за счастьем
В путь жизни полетим;
Упьемся сладострастьем
И смерть опередим.

Через окно Линда услышала, как один из мужчин говорил своему приятелю: «Ее пока что знают только в Сан-Диего, но подожди — когда-нибудь ее узнают по всей Калифорнии». А приятель ответил: «Чего ждать? Деньги есть — узнавай хоть сегодня вечером».

Карлотта сжала руку в кулак и энергично повторила припев в последний раз, теперь по-английски.

Зеленый бархат двигался как мутный поток, переливающийся по скалам. Певица была старше остальных девушек в зале, с сильно напудренным лицом и выщипанными, нарисованными, точно навощенными, бровями, и, в отличие от всех других знакомых Линде девушек, казалась непоколебимо уверенной во власти, которую она имеет над мужчинами. Голос у нее был печальный, как у много пожившей женщины, грудь мерно опускалась и поднималась при пении, а рука с нефритовым кольцом, вырезанным в форме розы, поглаживала горло, пока ей хлопали и приветствовали радостными криками; кто-то даже проорал: «Карлотта, пойдешь за меня?»

Карлотта склонилась со сцены и ответила:

— А денег-то у тебя сколько?