Пасадена

На «золотом жуке» она проехала через ворота и увидела перед собой свою семью: Уиллиса, сидевшего в кресле со спинкой, расширявшейся, точно веер, и Лолли на скамейке-качелях с подогнутой под себя ногой. Она читала, он просматривал газеты, и у обоих на жаре был томный, расслабленный вид. Дети строили дом из деревянных кубиков, и Зиглинда спорила с Пэлом, что он неправильно ставит амбар. У Линди всегда было смутное ощущение, что к этой семье она не принадлежит. Все здесь ей остались чужими, кроме дочери, и чувство ее к ним ненамного отличалось от чувства к любым другим незнакомцам — простое сопереживание, и не более. Но чувствовала ли Линди хотя бы это? Нет, в ней не было даже и этой малой крупицы чувства к людям, которые давно уже стали неотъемлемой частью ее самой. Она пробовала потушить в себе долго тлевшее безразличие, но так и не сумела этого сделать. Видя лицо Брудера в зеркале заднего вида, она повторяла себе, что мы часто перестаем любить тех, кого любим. Любовь не вечна, она будто прыгает через пропасть — ну разве не так? Вот как она думала, прекрасно понимая, что не один раз и сама сваливалась в эти бездонные ущелья. В зеркале отражался Брудер, но вместо него вполне могло быть все ее прошлое, вся память, по волнам которой можно было плыть от одного берега воспоминаний до другого. Он приехал в новом костюме, но привез с собой все до самого последнего воспоминания.

Когда Уиллис заметил Линди, лицо его как-то само собой сурово нахмурилось. Лолли подняла голову, по-детски махнула ей; апельсиновые деревья сорта «аркадия», высаженные в керамические бочки, источали на жаре до того сладкий аромат, что Линди отбросила все свои мысли и не остановила машину, а проехала через ворота за дом, а потом спустилась по холму к ранчо. Она не хотела видеть, как отнесется ее семья к человеку, который ехал за ней следом, она прибавила скорости, Брудер не отставал от нее, хотя «пирс-эрроу» еле протиснулся между въездными столбами, а потом и в ворота, и обе машины понеслись по наезженной грязной дороге вниз, в долину, где все дрожало в летнем мареве.

Они остановились под перечным деревом, Линда вышла из машины, громко хлопнул дверцей Брудер, и день затих; роща стояла сухая, больная, листья свернулись и пожухли, оросительные каналы пересохли, солнце прожгло ржавую крышу бывшей упаковки. В мареве особняк казался далеким белым силуэтом на грязно-белом небе.

— Все по-прежнему, — заметил Брудер.

Она ответила, что он ошибается.

Он оглядел себя, пожал плечами, словно извиняясь за костюм и приглаженные тоником волосы. У него были свои причины, не связанные ни с Линди, ни с кем-либо другим. Он напоминал об этом себе всякий раз, когда ветер поднимал ее волосы и прижимал их к шее, всякий раз, когда лицо ее светлело и она говорила: «Поверить не могу, что ты здесь».