Пасадена

После смерти Валенсии в «Гнездовье кондора» изменилось только одно: все то, что делала мать, теперь легло на Линду, и она только удивлялась — как это Валенсия везде успевала? Линда готовила для Дитера — пекла ему картошку, варила луковый суп, — развешивала на веревке простыни в бурых пятнах, зашивала прорванные на коленях штаны, раскладывала лук по мешкам и думала, что уже, наверное, до конца жизни ее пальцы будут противно вонять. Она мыла тарелки, чинила шторы, ставила стулья на стол, чтобы как следует вымыть шваброй полы. Она ходила за птицей и скотиной: ее забот ждали одиннадцать несушек, три петуха, бычок и телочка — Дитер называл их Тристан и Изольда. Она тягала мешки с луком на рынок у пирса, относила выловленную рыбу в разделочный цех и там продавала оптовику по фамилии Спенсер; лицо у него было мясистое, рубленое, размером с большую книгу, и Линда не могла отделаться от мысли, что он ее всегда обсчитывает. Вечером она укладывала Дитера в постель, подтыкала ему одеяло, натягивала по самые уши ночной колпак, набивала табаком трубку, взбивала подушку, чтобы ему было удобно. Она очень быстро, быстрее, чем думала, узнала, что за жизнь была у Валенсии — жизнь, ставшая расплатой за краткий миг в амбаре Дитера; хорошо ли им было? Этого Линда так и не узнала. Она много месяцев не снимала фартука Валенсии и начала задумываться: наверное, мать ни за что в жизни не осталась бы в «Гнездовье кондора», если бы не забеременела Эдмундом. Ее путь лежал в другое место, к другой жизни. Линда много лет размышляла, как мать превратилась из девушки, не испугавшейся океана, в добропорядочную немецкую хаус-фрау, и теперь наконец поняла: ничего другого ей не оставалось. Думать об этом было горько; мысли как будто ранили ее мягкий, нежный ум, но это была неудобная и горькая правда. Линда только тем и утешалась, что знала точно — такого с ней не случится, даже когда именно это и произошло.

Все долгие месяцы, которые складывались в годы, Линда думала, где Брудер и что с ним. Она воображала, как он работает где-то в поле, на ферме или на ранчо, и, совершенно непонятно почему, ей было абсолютно ясно, что он где-то рядом. За Баден-Баденом, конечно, но не за тридевять земель, повторяла она про себя; бывало, на полях книги она задумчиво писала название места, где, как ей казалось, он мог сейчас быть. Книги остались от Брудера, и заметки, написанные красивым почерком то на одной, то на другой странице, казались ей непонятными, как будто это был чужой язык. На «Новой жизни» она написала:

Пропал! Ушел! В горах или на море!
Пропал — и все ж ко мне вернется вскоре!

На задней обложке «Дон Кихота» она вывела:

Он в Калифорнии — на севере иль юге,
В пещере где-то на скале крутой,
Но только, Боже, только, Господи, но только
Не упокой его под мраморной плитой!

Чувствовала ли она себя брошенной? Вовсе нет; Линда не допускала и мысли, что ее предали. Она терпеливо ждала. Только чего — и сама не знала. Ждала, и все, и со временем ей стало казаться, что ждет не она, а, наоборот, ее ждут. Она все время жила в «Гнездовье кондора», так что найти ее было легко; она выросла на два дюйма, материнский фартук уже приходился ей как раз в груди, она с ложечки кормила отца нежно-розовым абрикосовым пюре, пудингом из отварного риса с корицей и его любимым сладким яблочным маслом. Ее кто-то подождет; будет ждать и она. Над фермой ходило солнце, луна уменьшалась сначала наполовину, потом на четверть, потом все начиналось заново, а Линда на отцовской ферме все ждала. Набралась терпения и ждала…