Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

— Круговая-то порука, товарищи, это не кот начихал, круговая-то порука — хитрая штука.

В камере было электричество, но комендант приказал его не зажигать. Ослушание грозило новой карой. Было темно, и хотелось говорить. Но они не понимали друг друга. Зевая и вытягиваясь, они начали обыденную перекличку.

— Даешь! — кричал Вотяк, указывая на площадь за окном.

— Берешь! — отвечал Чухонец.

— Огребаешь! — подхватывал Пермяк.

— Не лапай — не купишь! — выкрикивал Еврей и указывал, смеясь, в сторону комендантского флигеля.

Мордвин молчал.

Этот вечер был таким же, как все последующие. Они вели счет дням, потому что были арестантами. Но ничем, конечно, не отличался один день от другого. Было то, что должно было быть — от постоянных дум в сердце тоска и злоба, от забот — в волосах седина и гниды.

Если бы в камере был календарь, он был бы тощ, как фараонова скотина, потому что был декабрь.

Комендант мог выбросить в снег две патронные гильзы, прошло два месяца.

— Мороз-то, братишки, — сказал Вотяк на вотяцком языке, но все поняли.

— Окаянный, — ответил Пермяк, — держись.

— А-ах ты, у-ух-ты, — подхватил Чухонец.

— Печечку бы! Дровечек бы! Огонечка бы! — вскричал Еврей.

Мордвин молчал.

В двенадцать часов в камеру постучал Зайцев.

— Можно? — спросил он. Все видели, как он скалил зубы за дверьми, и все молчали. Он вошел, раскачиваясь и важничая.

— Ну, ребятушки, спокойной ночи. Прошу не тревожить.

И ушел, довольный собой.

Во втором часу Вотяк разбудил Пермяка. Пермяк спал крепко, он видел во сне пермяцкую корову, съевшую семь стогов сена. Вотяк пощекотал его под мышками.

— А? Что такое? — пробормотал Пермяк.

— Садись, говорить будем, — шепнул ему на ухо Вотяк. Пермяк не понимал. Тогда Вотяк указал ему на площадь.

— Много… много верста… Вятка?

Пермяк рассмеялся и хлопнул раз ладошами. Это означало тысячу.

— Ах, Вятка! Вятка — мать, Вятка — жена, дом — Вятка, дети — Вятка. Ах, Вятка.

Пермяк задумался.

— А тебе Пермь? Пермь — дом, Пермь — жена? А?

— Не. Зуздинский.

— Близко Зуздинский. Совсем Вятка.

Они оглянулись. Тупыми и сонными глазами смотрел на них Мордвин.

«У, сука, молчит всегда, тикать хочет», — подумал Вотяк и уткнулся носом в полушубок. Пермяк захрапел. Мордвин не спал всю ночь. Они думают, что он дурачок, он всегда ведь молчит. О, он покажет им завтра, понимает он или нет. Улыбаясь, он плевал сквозь щели досок на нижние нары.

На нижних нарах спали Чухонец и Еврей.

Еврей видел каждую ночь, как Чухонец подкрадывался к окну и полз бесшумно назад. Он следил за ним уже девятый день и знал, что этой ночью будет то же самое.

Когда луна выкатилась на площадь и отразилась в снегу, Чухонец ощупал спящего соседа, темные нары и, спустившись, заковылял к мерзлому окну.

Еврей стиснул зубы, дыша носом в кулак. Чухонец вскарабкался на подоконник и прилип лбом к фанере.

«Вот оно как», — подумал Еврей и соскользнул с нар.

Мордвин приподнялся и тяжело вздохнул, закрыв полотенцем рот. Он стал переводить глаза, ворочая зрачками с одного на другого.

«Мать ты моя милая, — подумал он, — и эти тоже. Вот будет работка».

— Нильзя, товарищи, — яростно закричал он, — комендант — нильзя.

Чухонец юркнул на нары, Еврей полез под полушубок, кашляя. Вотяк захрапел, и Пермяк запел сквозь сон пермяцкую песню. Мордвин улыбнулся и, утомленный, растянулся плашмя.

Комендант любил пить по утрам горячий кофе. Он пил его всегда, спеша и захлебываясь, обжигая десны, губы и усы.

Утром следующего дня коменданту не суждено было допить свой кофе горячим.

— В чем дело, Зайцев? — спросил он конвоира, который отругивался натощак.

— Секреты пошли, интернационал каторжный, — ответил Зайцев, — кажинный хочет вас видеть. Просили докладать.

— А ты не расспрашивал?

— Куды там. По особому, говорят, делу. Кажинный в одиночку.

— Что ж, впусти.

Первым вошел Вотяк. Он заговорил по-вотяцки, быстро двигая губами и нараспев. Комендант понял. Вотяк убеждал его дать конвой для Мордвина. Вотяк говорил, что Мордвин хочет бежать и он, вотяк, за него не ручается.

Комендант кликнул Зайцева.

— Отведи его в одиночку и запри, — сказал он, — и позови следующего.

Мордвин не говорил ничего. Он только назвал своих друзей, отсчитав их по пальцам одной ладони. Потом он указал правой рукой на площадь и левой похлопал по пятке. Выждав, он потряс кулаком и опять начал загибать пальцы.

— Ладно, — сказал комендант, — отведи его, Зайцев.

Еврей вошел, робко оглядываясь, он знал о плохом отношении к нему начальства. Комендант не любил его более всех. Он наступил ему на ногу и спросил:

— Ну, что, узи? Как поживаешь, узи? Что скажешь, узи?

Еврей назвал Чухонца, и комендант успокоился.

Он не видел его горячих жестов и не слышал его колючих слов, но только спросил погодя:

— Кончил, узи? Ух ты, пейсатый-волосатый, матери твоей хрен.

Еврей опомнился только тогда, когда конвоир запер за ним третью камеру.

Чухонца и Пермяка комендант выслушивать не стал. Уставив в их лбы два нагана, он сам отвел их в камеру и повернул дважды ключ.