Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

— Нехама, — ответила она, и плечи ее заходили.

— Кто твой отец?

— Ицхок-Лейб из Литина.

— Сойфер?[2]

— Да, — ответила она и сжала ресницы.

Может быть, ей в ту минуту стало стыдно за своего отца, может быть, она вспомнила его лицо в морщинах и голову в серебре.

Равви встал и прошелся по комнате. Он почувствовал, что недобрые вести ползут в его дом.

Он посмотрел ей в глаза:

— Дитя, я видел твои сосцы. Ты — женщина?

И, не дождавшись ответа, он спросил еще:

— Но ты явилась ко мне с расплетенной косой и распущенными волосами, ты пришла ко мне без косынки. Ты — девственница?

Но слезы девушки были горше ответа.

— Кто же твой муж, Нехама?

Если каждое слово смерти подобно, губы не шевелятся. Акива понял:

— Назови срамное имя недостойного пса, обманувшего тебя.

И равви задумался.

Над земской управой флаги менялись часто. В те дни в городе были красные. Каменный замок убитого пана Ксило Владовского был занят круглыми сибирскими солдатами и проскуровской молодежью в кожаных куртках и больших папахах из кошачьей шерсти. Эти не признавали закона и таскали с собой Пятикнижие на гнусную потребу. Если это один из них сотворил глумление над девушкой, то… Но равви понял, что не может этого быть — если бы это был один из тех, эта женщина не пришла бы к нему.

— Кто же он? — спросил Акива. — Твой… я знаю его?

— Да, — ответила Нехама, ибо слез у нее больше не было и губы открылись для речи.

Акива достал из кармана красный платок. В печную трубу задувал ветер, но у него лоб был в поту.

— Женщина, скажи мне его имя. Запахни халат.

Тогда она встала и, хрипя, прошептала:

— Михоэль.

Он услышал, но показалось ему, что ничего не сказала женщина, и он подошел к ней.

— Повтори.

Он услышал то же самое, и лицо его стало как субботняя скатерть, закапанная воском.

В эту минуту равви Акива уже не был похож на потускневшую радугу. Он был весь желтым.

Казалось даже, что его белый китель и отливавшие лаком галоши пожелтели тоже.

— Женщина, — закричал равви, но голос его был слаб. — Скажи мне имя его отца.

И так как она молчала, он повторил, и голос его был еще слабее:

— Я понимаю твое молчание, женщина, но я должен услыхать это от тебя.

— Это твой сын, равви.

На ресницах ее опять повисли слезы, и она перестала говорить.

Тогда Акива постучал палкой о пол, но стук был слаб и слуга не вошел. Он бросил ее к дверям, и перепуганный слуга показался на пороге.

— Позови Михоэля, — сказал равви и возвысил голос, когда увидел, что Нехама собиралась уходить: — Сядь, я хочу, чтобы он видел тебя.

Одиннадцать слуг шептались в передней. Молодой Михоэль был на кухне и говорил с матерью, раскатывавшей тесто и растиравшей мак. Он прошел сквозь десять комнат и не видел стен. В одиннадцатой он поднял глаза и покачнулся. Но лицо его стало не желтым, как у отца, а синим и теплым.

— Михоэль, — закричал равви, но сам не услышал своего голоса. Потом он повалился на стол и соскользнул на пол. Падал он медленно, как подсекаемое дерево. Нехама выбежала на улицу с распахнутым халатом и распущенными волосами.

Равви Акива лежал десять минут, и дыхание его стало хриплым. Михоэль закричал, как женщина.

Сколько суеты было в доме, когда весь город узнал об этом, рассказывать не стоит. Но когда пришел доктор и сказал, что равви осталось жить десять часов, суета сменилась тревогой, и народ решил спешно созвать совет.

— Равви не должен умирать, — сказал старший габай[3], и все с ним согласились.

— Равви должен жить, и мы дадим ему жизнь. Мы пойдем по еврейским домам. Пусть каждый оторвет от своей жизни часть для равви.

И на этот раз все с ним согласились.

Три габая главной синагоги, старший, помощник его и младший, взяли с собой счетоводную книгу, стальное перо и складную чернильницу и пошли из дома в дом. Говорят люди: больше всех любят жизнь старики и калеки. Вспоминаешь прежние времена — спокойствие и сытость. Дана тебе, человеку, жизнь — радуйся и веселись.

Но бывало, когда умирал великий человек, не проходило часа, как десятки лет были собраны на одной улице. Люди дарили месяцы и годы так же легко, как нищему ломоть хлеба. В те же дни, когда не было дома без потери и семьи без жертвы, люди хотели жить, и жажда к этой жизни была у них буйная.

Едва только замечали на улице трех габаев из главной синагоги, как во всех домах замыкались двери и захлопывались ставни. Но старший габай сказал:

— Святая обязанность возложена на нас.

И они находили людей в амбарах и на задворках. Тупое отчаяние было в глазах у хозяев. Скупость их была безмерна, и подаяния — жалки.

— Эля, — сказал старший габай своему помощнику, — подведи итог. Скоро вечер, и придется идти назад.

— Четыре дня, — ответил помощник, и они переглянулись. — Что делать?

Но младший габай указал им на дом Ицхока-Лейба, литинского сойфера.

— В этом доме двери не заколочены и окна не задернуты занавесями. Здесь есть милосердие.

И они вошли. Но, кроме девушки и старухи матери, в доме не было никого.

— Девушка, — спросил старший габай, — где твой отец?

— Он уехал в Проскуров.

Потом она сказала:

— Отец повелел мне говорить за него с домохозяевами. Что вам нужно?