Парниковый эффект

Лариса из вежливости предложила Василию Васильевичу присоединиться к их праздничному застолью по случаю недавнего дня рождения гостя, но тот, поздравив его, от приглашения отказался, объяснив, что зашел по производственному вопросу и попросил хозяйку уделить ему пару минут. Когда же они уединились на кухне, рассказал ей о принятом им решении расстаться со своим загородным поместьем и побудивших его мотивах, и несколько раз побывавшая там в отсутствии Нины Петровны Лариса с восторгом отреагировала на его слова:

– Браво, Василич! Вот это я понимаю поступок! Всецело тебя поддерживаю!

Такое полное ее понимание и поддержка и требовались ему в данный момент для сохранения боевого духа, и, отказавшись от повторного ее приглашения совместно поужинать и оставив Ларису наедине с «экстремалом», он вернулся в собственную пропахшую валерьянкой квартиру без малейших сомнений в правильности своих действий.

***

В понедельник с утра Разумовский вновь предстал перед очами завклиникой, и после первых же произнесенных Тищенко слов ему стало ясно, что чуда не состоялось, и тот, судя по всему, чувствовал себя превосходно и никаких пусть даже минимальных симптомов болезни не демонстрировал.

Держась на безопасном для себя расстоянии от тронувшегося умом подчиненного, Тищенко потребовал от него окончательноuj ответа, и по решительному его настрою Иннокентий Сергеевич сразу же понял, что шансов на выживание у него нет, но и отказаться от заявленной им прежде позиции он был не в состоянии, что искренне, как показалось ему, огорчило завклиникой, и тот постарался сгладить их расставание.

– Принципиальность ваша вызывает у меня уважение, однако, голубчик… – начал было Семен Ильич, но Разумовский слушать его не стал, сказал, что все понимает и готов уйти добровольно и, отказавшись от предложенной ему должности рядового хирурга, взял лист бумаги и принялся писать заявление.

– Вы зла, Иннокентий Сергеевич, на меня не держите, – вроде как извиняясь перед ним, сказал Тищенко. – Не я этот порядок установил.

– Однако плодами его без зазрения совести пользуетесь, – продолжая писать, урезонил его Разумовский. – Так что не обманывайте себя напрасно.

Тищенко промолчал, Разумовский же удержаться не смог и дал ему напоследок совет – назначить вместо себя всецело уважающего этот порядок Давида Гогия, после чего положил перед ним заявление, поднялся и с гордо поднятой головой направился к выходу.

Прогуливаясь поздно вечером во дворе со своим ротвейлером и продолжая заочный спор с Тищенко, он увидел вышедшего из-под арки дома ненавистного ему начальника ЖЭКа и первым его желанием было скомандовать псу «фас», но подавив в себе искушение, он развернулся и пошел в обратную сторону, однако Ланцов догнал его, поздоровался и, как ни в чем не бывало, справился об исправности отремонтированного сантехником крана.

Стерпеть это Иннокентий Сергеевич уже не смог и обрушился на пустившего под откос его жизнь соседа с гневными обвинениями, припомнив ему заодно и явившегося на ночь глядя пьяным сантехника. Ланцов все это стоически перенес, возмутился несправедливому его увольнению, обругал коррумпированную насквозь медицину, однако вины своей не признал и все претензии в свой адрес отверг.

Всю последующую неделю в ожидании приказа об увольнении Разумовский был занят поиском нового места работы, а когда в понедельник ему позвонила утром секретарша завклиникой и попросила приехать, надел парадный костюм с ярким галстуком и отправился в кадры, но приехав туда и узнав, что приказа не существует, а его заявление забрал себе еще в пятницу Тищенко, пошел к нему за подробными разъяснениями.

Семена Ильича он застал в своем кабинете сидящим в кресле возле окна и пребывавшим, судя по осунувшемуся его лицу и помятому виду, не в лучшей физической форме, а в помещении было сильно накурено, хотя тот давно уже распрощался с этой вредной привычкой, и в голове Разумовского мелькнула шальная мысль: «Неужели все-таки заразился».

Повернувшись к нему, Тищенко закурил сигарету, а после, предвосхищая вопрос подчиненного, объявил ему, что приказа об увольнении нет и не будет, так как считает его превосходным хирургом и прекрасным руководителем, и, махнув рукой в сторону двери, устало сказал:

– Так что ступайте к себе и работайте, вас больные на отделении заждались.

– Но я как прежде уже не смогу, – пытаясь осмыслить услышанное, пояснил ему Разумовский. – И вы это прекрасно знаете.

Тищенко сделал затяжку и по не понятной пока еще до конца причине закашлялся, а затем, загасив сигарету в стоявшей на подоконнике пепельнице, сказал ему без всякого сожаления:

– И я теперь не смогу, а следовательно, мы с вами в одной упряжке.

Сомнения в том, что он инфицирован, отпали после сказанного им уже окончательно, но вместо восторга и торжества по этому поводу Иннокентий Сергеевич вдруг почувствовал жалость и сострадание к этому сделавшему много полезного в своей жизни заслуженному врачу.