Парк Горького

— Откуда вы знаете, что он убит из огнестрельного оружия?

— Следы поисков на поляне. Четыре пули, верно? Да и троих сразу не зарежешь. Знал бы я, Ренько, что это именно вы попались мне в парке, я бы вас убил.

— Вы приехали в Москву с рисунками рентгеновских снимков. Вероятно, вы намеревались помочь следствию?

— Если бы вы были настоящим следователем.

— Но Джеймс Кервилл уехал из Советского Союза еще в прошлом году. Данных о том, что он вернулся, нет никаких. Почему вы решили, что он здесь и что он убит?

Но вы же не настоящий следователь. Ваши сотрудники проводят не меньше времени с КГБ, чем с вами!

Не объяснять же ему про Фета и Приблуду!

— В каком родстве вы состоите с Джеймсом Кервиллом?

— А вы угадайте.

— Господин Кервилл, я следователь московской прокуратуры, никому больше не подчиняюсь и веду следствие о тройном убийстве в парке Горького. Вы располагаете сведениями, которые могут мне помочь, и уклоняетесь от дачи показаний. Это тоже преступление. Вы тайно привезли оружие, из которого уже стреляли в меня. Вас видели переодетым.

— А разве это преступление, одеваться, как вы? И штуку у вас в руке — если это пистолет — я впервые вижу. Откуда мне знать, что вы подсунули в мой чемодан, когда его взломали. Вы бы подумали, Ренько, как отнесется американское посольство к следователю, которого американский турист застал у себя в номере, — он покосился на чемодан, — за попыткой ограбления?

— Расскажите мне о Джеймсе Кервилле.

— Убирайтесь вон!

Аркадий сдался. Кладя бумажник и паспорт на стол, он вдруг сообразил, что бумажник совсем не гнется, и только тут заметил узкий шов в подкладке. Кервилл наклонился вперед. Аркадий распорол шов и извлек на свет золоченую бляху с надписью сверху "Город Нью-Йорк", а снизу — "Лейтенант".

— Вы полицейский?

— Сотрудник уголовного розыска, — поправил Кервилл.

— Тем более вы должны мне помочь! Вы видели, как Голодкин уходил из прокуратуры с нашим сотрудником, моим другом Пашей Павловичем, очень хорошим парнем. Через час его и Голодкина убили в квартире Голодкина. Мне надо найти того, кто убил Пашу. Наверное, и у вас в Америке не все так уж по-другому…

— Ренько, идите вы…

Едва не выстрелив в Кервилла в состоянии аффекта, Аркадий едет по Москве куда глаза глядят. Видит, как на Москве-реке ледокол вспарывает лед, замечает свет в окне Института этнографии и поднимается в лабораторию Андреева. Но восстановление лица Валерии Давыдовой еще далеко не закончено. Ночью ему позвонит Якутский и сообщит, что у Давыдовой в Москве есть задушевная подруга которой она, конечно, увиделась бы. И называет Ирину Асанову. Едва Аркадий засыпает, как его будит новый звонок. К своему удивлению, он узнает голос Осборна. Американец желал бы продолжить их интересный разговор в бане и приглашает Аркадия встретиться с ним в десять утра на набережной у Торговой палаты.

11

Стоя на набережной, Аркадий раздумывал, что Осборну, видимо, пришелся не по вкусу его визит в Минвнешторг. Через полчаса к подъезду Торговой палаты подкатила "Чайка", из дверей вышел Осборн, что-то сказал шоферу, зашагал через дорогу к Аркадию, непринужденно взял его под руку, и они пошли по набережной. "Чайка" следовала за ними.

Осборн без всяких предисловий начинает рассказывать Аркадию о том, как продается и покупается пушнина в Советском Союзе на двух ежегодных пушных аукционах.

Аркадий не знал, как отнестись к этому путаному монологу. Ему словно читали лекцию, не обращая на него ни малейшего внимания. А Осборн продолжал:

— Я всегда получаю большое удовольствие от посещения Москвы. Встречаешь столько интереснейших людей! Вот, например, старшего следователя по уголовным делам.

И тут Аркадий понял, что монолог вовсе не был таким уж путаным. Просто Осборн старательно ставил его на место. Иначе зачем бы ему было перечислять своих высокопоставленных друзей в СССР?

— Как их убивают? — внезапно спросил он.

— Кого? — Осборн остановился, но лицо его осталось невозмутимым.

— Соболей.

— Инъекциями. Совершенно безболезненно. Профессиональный интерес, уважаемый следователь?

— Но соболя — это так увлекательно! А шкурки их продают в Ленинграде, северной Венеции, как его называют.

— Да, я слышал.

— Вы знаете, меня всегда удивляло, почему все наши лучшие поэты обязательно жили в Ленинграде. Не шушера, но настоящие, как Ахматова или Мандельштам. Взгляните на Москву-реку, задавленную всем этим бетоном по ее берегам, сравните ее с Невой Мандельштама — тяжелой, как медуза. Сколько смысла в таком коротком сравнении!

— На Западе, — Осборн посмотрел на часы, — Мандельштама почти не знают. Он слишком русский. А потому — непереводим.

— Вот именно! Слишком русский. В отличие от убийства в парке Горького, про которое вы меня тогда расспрашивали. Трое убиты с таким продуманным блеском из пистолета западного образца. На русский непереводимо, не правда ли? — Аркадий уловил в глазах Осборна жадное возбуждение. — Остается только представить себе буржуазного бизнесмена, который убивает в центре Москвы двух советских граждан.

— Двух? А мне казалось, вы говорили о трех?