Парижский Эрос

Видно, как у него шевелятся губы. Слышен шепот звучного, затаенного голоса. Мореас читает сам себе стихи, свои стихи. Он уже не сознает своего авторства; уже не знает, когда их сложил. Они освобождены от личности и от прошлого. Это вечные стихи, восходящие как дым от жертвы. Поэт — уже только жрец, чье преимущество в том, что на него первого изливается очарование, дурман магических слов, произносимых им.

Зачем ты требуешь, о радость бытия.
Чтобы мелодии веселья зазвучали,
И разве можно их наигрывать шаля
На струнах, отданных томленью и печали?

Быть может, за опущенными веками теплится слеза. Но знать это никто невправе. Ни даже ты. С тех пор как ты перестал быть ребенком, ты никогда не плакал. Твою последнюю слезу когда-то унес аттический ветер. Так не согласишься же ты теперь умилиться, хотя ты совсем одинок и тебе грозит смерть. В конце концов, на что ты жалуешься? В голове уже меньше тяжесть, и не так уж ты одинок, если самый чистый бог, очищенный даже от бытия, громким голосом называет тебя своим другом.

XXIII. Митинг на улице Фуаятье. Видения Жореса

Без десяти восемь. Рокэн стучит в дверь к Миро.

— Ну, старик! Ты готов?

— Мне пора идти?

— Начало в восемь тридцать. Но отсюда до улицы Фуаятье, если не торопиться, минут двадцать. Если мы хотим попасть в залу… Ты представляешь себе… когда Жорес говорит…

Отец Луи Бастида складывает салфетку, допивает стакан, встает.

— Куда ты, папа, идешь?

— Слушать Жореса. Ты знаешь, кто такой Жорес?

— Знаю.

— А ну-ка, расскажи нам, кто он такой.

Луи Бастид знает многое о Жоресе: из отцовских разговоров, которые он слушает, не отрываясь от игры; из газеты. Он читал длинные выдержки из его речей. Он мог бы сказать, на какой стороне находятся друзья Жореса, на какой — враги. Все это немного сказочно. Но Луи Бастид очень стыдлив. Он не станет отвечать, как в классе. Он улыбается, потупившись, и только шепчет:

— Говорю тебе, что знаю.

Кланрикар тоже встает из-за стола, прощается с родителями. Сампэйр сердится на мадам Шюц, которая замешкалась в кухне.

— Говорил же я вам, мадам Шюц, что условился встретиться в сквере с моими друзьями. Я не хочу, чтобы они ждали меня.

Легравран и его жена бранятся, как это всегда у них бывает, когда они опаздывают.

Вблизи здания школы, где состоится митинг, все улицы Вышки становятся улицами ориентированными. Даже ни о чем не знающему прохожему передается особое возбуждение от устремленности целого города в сторону какого-то события. На Антверпенской площади выходящая из метро толпа не разливается и не дробится, а подымается единым потоком по улице Стенкерк. Жерфаньон и Жалэз выходят из автобуса J в том месте, где Вазэм нашел любовь. На бульваре, захваченном проституцией, красные афиши приклеены к выступам пилястров, и на них издали можно прочесть слова: «За европейский мир», а пониже: «Жорес».

* * *

Он выходит из небольшой, плохо освещенной комнаты, где запах бедных детей так печально примешан к запаху капусты и жести. Перед ним открывают дверь. Его лицо опахнули гул, табачный дым, мутное освещение зала, а главное — присутствие огромной, залившей зал толпы.

Ему прокладывают дорогу к трибуне. Люди, которых расталкивают, противятся сначала; но узнают его, обернувшись. Рукоплескания, загоревшись от соприкосновения с ним, в две секунды разливаются по всей людской массе, достигают задней стены длинного зала и сквозь окна перебегают в толпу, которая, не уместившись внутри, теснится во дворе.

Он наслаждается этой овацией. Она ему нужна. Это фанфара, всегда приветствующая его появление. И она же дает импульс и способствует тому внутреннему преображению, быструю работу которого он уже ощущает. Личные заботы улетучиваются в пламени. Заботы о здоровье, легкие приступы головокружения, постигающие его с недавнего времени, слова, сказанные ему на днях врачом: «Полнокровие… Остерегайтесь полнокровия!» — что для него все это значит в данный миг? Полнокровна и эта овация. Полнокровна каждая высокая мысль и всякая надежда.

Он поднимается по трем высоким ступеням на эстраду. Это тот момент, когда мысли несколько затуманены. План, сложившийся за обедом, начальные слова периодов, жужжавшие в ушах, когда он ехал в фиакре, все это заглушено каким-то гудением в мозгу. Но постепенно утихающие рукоплескания подобны пене прибоя на песчаном побережье. Волны пришли за тобою. Волны тебя понесут.

— Граждане…