Парижский Эрос

В данный миг Поль Фор, неподалеку от входных дверей, беседовал с двумя молодыми людьми, дружески пожав им руки. Худой и худосочный человек средних лет, в коротком пиджаке, весь в черном от головы до пят, как дьявол. Большой нос, большие глаза, густые усы. Толстая крышка волос, с шарниром на боку, опускавшаяся ниже уха. Высокий галстук, обмотавший шею. Голос гнусавый и деревянный, далеко слышный, иногда смягчавшийся от пришепетывания. Это был ближайший друг и советчик Мореаса, обездоленного короля.

Жалэз видел, как осматривается Жерфаньон, и сказал ему:

— По каким признакам узнаются ослы? До известной степени по шерсти. Но главным образом по крику. Вот, например, тот, что сидит в конце скамьи, с твоей стороны, — не будем на него смотреть одновременно, он заметит, что мы о нем говорим, — совершенно исключительный болван; такой же по природе кретин, как самый чистокровный кретин в нашем училище, но с теми отягчающими вину обстоятельствами, что он невежествен, как мясник, и самоуверен, как тенор.

— А Мореас? Отчего его нет?

— Разве ты не слышал, что сказал мне Поль Фор, когда мы вошли? Мореасу сегодня нездоровится, но он придет.

— Поль Фор жал тебе руку горячо и раза два назвал тебя своим «дорогим другом». Ты хорошо с ним знаком?

Любезность Поля Фора, что ни говори, польстила Жалэзу. Но это одно из тех удовольствий, которые не поддаются анализу. Он чуть было не ответил тоном ложной скромности: «Да, мы довольно дружны», но улыбнулся, сощурив глаза, и сказал:

— Я с ним, разумеется, хорошо знаком, но он со мною — очень плохо.

— А ведь могло показаться, что он тебя за что-то уважает.

— Он меня уважает как подписчика «Стихов и Прозы».

— Ты шутишь.

— Я действительно состою подписчиком «Стихов и Прозы».

— Я не о том говорю. Не расшаркивается же Поль Фор перед каждым подписчиком?

— Вот именно расшаркивается перед каждым, и это очень трогательно. Ты не можешь себе представить, какую изобретательность, какую стойкость выказывает в поддержании жизни своего альманаха этот склонный к беспечности лирический поэт. Сколько имеет он дохода от него? Всего забавнее, что он себя считает, пожалуй, материально заинтересованным в деле и хитро радуется тому, что обязан ничтожной прибыли, остающейся от счета типографии, — по-сколько она остается, — своим насущным хлебом — кусочком хлеба — и досугом для творчества. В сущности, это человек, жертвующий собою ради дела. Симпатичный поэт, у которого даже хитрость очаровательна. Бьюсь об заклад, что ты от него получишь прекрасное письмо на четырех страницах, если я тебя назову ему как возможного подписчика. Письмо почти собственноручное.

— Как это — почти?

— Говорят, у него есть племянник, изумительно подделывающий его почерк. Хочешь?

— Нет, это было бы некрасиво.

— Напротив, очень красиво. Я ведь предполагаю, что ты подпишешься.

— Ты знаешь, у меня мало денег на…

— Жерфаньон! Неужели ты скуп? Что ты делаешь с крупными суммами, которые получаешь от Сен-Папулей? Или, вернее, не материалист ли ты в известной мере? Крестьянин, заработавший деньжата и готовый купить себе обувь, даже красивую обувь, или выпить бутылку хорошего вина… Но книги? Но духовные ценности? Нет, не для этого существуют деньги.

Жерфаньон немного надулся.

— Друг мой, — продолжал Жалээ, — если я позволяю себе дразнить тебя, то на это дает мне право наша принадлежность к одному и тому же кругу. Мне знаком этот дух. Нам обоим надо его остерегаться.

— Ты думаешь?… Может быть, ты прав.

— Это будет даже гораздо проще. Я сегодня же скажу в твоем присутствии Полю Фору, чтобы он тебя записал. Ты не решишься меня опозорить.

— Посмотрим… К кому это он теперь опять подсел? Кто это?

— Тот, круглоголовый, что в этот миг открыл рот?

— Да…

— Кстати, обрати внимание на то, как тонко умеет различать людей Фор, с виду одинаково приветливый со всеми. За его столом ты никогда не увидишь патентованного осла. Разве что не дольше минуты. Даже в дебютанте он сразу угадывает, с кем имеет дело. Этим объясняется поразительная выдержанность его альманаха, несмотря на такое множество знакомств и обязательств. Тот, о ком ты спросил, — это Вьеле-Гриффен. Знаешь?

— Да. Ты мне показывал его вещи в антологии «Меркюр де Франс».

— Здесь я вижу его в первый раз. Его официоз — журнал «Фаланга». Вспоминаю время, когда мне открылась современная поэзия. Имя Вьеле-Гриффена связано для меня с нежными сюрпризами символизма. Очень удачное имя, кстати сказать; самое символическое из всех; лебедь, бороздящий воду сквозь туман… Не могу вспомнить, как зовут другого, что сидит против него; того, который помоложе; да, который смеется и немного напоминает голосом трещотку… Странное такое имя… Да! Стрижелиюс.

— Что он пишет?

— Не бог весть что… Я ничего не читал. Он бывал у Малларме. На этих днях я видел, кажется, его имя в оглавлении «Стихов и Прозы». Должно быть, он напечатал несколько очерков, несколько стихотворений. В полном смысле слова poeta minor. Он тоже появляется здесь не часто.

— Больше тебе назвать мне некого?

— Имена эти ничего бы тебе не сказали. Ортегал… Это имя тебе ничего не говорит?

— Ничего…