Паранойя. Почему я?

– Шалава! Подстилка воровская!– выплевывает отчим, хватая меня за волосы и, не давая опомниться, бьет кулаком под дых. От шока и разрывающей боли мир для меня, будто замирает.

Падаю, разбивая колени о мраморный пол и хватаю жадно ускользающий воздух, а на краю сознания бьется отчаянная мысль, когда отчим замахивается для очередного удара: "Только не по животу, только не по животу!".

– Гриша, не надо! – вместо ожидаемой боли обрушивается на меня вопль матери, бегущей со второго этажа.

Можайский оборачивается, а я торопливо отползаю, пытаясь справиться со спазмом, сдавившим диафрагму, будто огненным обручем.

– Не трогай! Ради бога, не трогай! – схватив Можайского за руки и заслонив меня собой, истерично просит мама

– Пошла вон, сука!  Ты все знала и покрывала эту дрянь! – отталкивает он ее, отчего она отлетает в сторону, впечатываясь корпусом в трюмо у стены. Предрассветную тишину разрывает звон разлетающейся на осколки вазы.

У меня по телу проходит дрожь. Сжимаюсь и изо всех сил сдерживаю рвущийся из груди крик. Нервы окончательно сдают.

– Не знала, ничего я не знала! – горячо заверяет Жанна Борисовна, снова бросаясь к нему.

– Врешь, тварь! – озверев, влепляет он ей хлесткую пощечину и, отшвырнув от себя, направляется ко мне. От его горящего бешенством взгляда, внутри все обрывается.

Пячусь назад и уже ничего не соображая от страха, хватаю с пола один из осколков.

– Не… не…подходи, иначе я… я …– вытянув дрожащую руку, захлебываюсь слезами, сжимая осколок до онемения в пальцах, готовая разрисовать Можайскому всю рожу, если только он приблизиться еще на шаг.

– Ах, ты шлюха! Ты кому угрожаешь?! – взревев, кидается он на меня. Я успеваю полосануть его, прежде, чем тяжелый удар, прилетающий куда-то в висок, вновь отправляет меня на пол. В глазах тут же темнеет от разливающейся кипятком боли, но ее мгновенно сменяет другая, когда начищенный до блеска носок итальянских туфель врезается мне сначала в бок, а потом в бедро, попадая четко в нерв, отчего я истошно кричу, понимая, что если это сейчас же не прекратиться, я потеряю малыша. Низ живота уже сводит ноющей судорогой, как в первый день месячных и от этого внутри все холодеет.

– Мама, пожалуйста… – вырывается у меня отчаянная мольба. Я пытаюсь закрыться, сгруппироваться, но тщетно, безжалостные, яростные пинки следуют один за другим, не давая вздохнуть. Я горю. Просто сгораю заживо от бессилия и боли. Каждая клеточка моего тела ноет и пульсирует, будто оголенный нерв.

– Гриша, остановись! Ты же ее искалечишь! – слышу мамин вопль сквозь звон в ушах.

– И искалечу! Убью тварь! – орет Можайский вне себя от ярости и пинает еще сильнее, заставляя меня снова срывать голос от крика.

– Заткнись, сука! На весь регион нас ославила! Теперь каждая собака обсуждает, как падчерица губернатора сосет у женатого ворюги!

– Гриша, ради бога…

– Что Гриша? Что, мать твою, Гриша? Я тридцать лет себе репутацию зарабатывал не для того, чтобы твоя шалава-дочь спустила ее в унитаз!

– Ты прав, но прошу тебя… Ей же показания давать придется!  Как это будет, сам подумай? – плача взывает мама к его разуму, и как ни странно, это действует.

Можайский останавливается, дышит надо мной загнанно, будто изо всех сил сдерживается, я же, поджав под себя испинанные до онемения ноги и скрючившись в три погибели, трясущимися руками прикрываю голову, боясь даже дышать.

Я еще не знаю, что мама имеет в виду, говоря про показания. Не знаю, пыталась ли она защитить меня или просто хотела вразумить своего мужа, чтобы в дальнейшем его репутация не пострадала еще больше. Я ничего не знала о ее мотивах, да и мне не было до них никакого дела. Я молилась только о об одном – чтобы этот кошмар прекратился, и мой малыш не пострадал.

Но, видимо, Серёжа прав: нет там никого наверху, а если и есть, то очень жестокий. Ибо мой кошмар только начался.

– Вставай! – после минутной передышки схватил меня Можайский за волосы и под наш с мамой одичавший крик, потащил в сторону бассейна, приговаривая. – Радуйся, что ты еще нужна, иначе тебя сейчас с этого мрамора соскребали. Но даже не думай, что так просто отделаешься. Я тебе покажу, как позорить семью, бл*дина!

– Гриша, что ты творишь? Она же моя дочь! Прошу тебя!–  встает мама у него на пути, заламывая от бессилия руки. Можайский подходит к ней почти вплотную и демонстративно сжимает еще сильнее мои волосы, отчего я изгибаюсь под каким-то совершенно невообразимым углом и смотрю сквозь пелену слез маме в глаза, прося помощи, пока Можайский чеканит:

– Твоя дочь сейчас спит наверху, а эта – Долговская подстилка, если тебе не нравится такой расклад, то я вышвырну тебя из этого дома и можешь забыть, что у тебя есть дочь от меня. Я ясно выражаюсь?