Паралогии

Обратим внимание на то, что этот фрагмент следует непосредственно за ключевой сценой самосуда. Во-вторых, практически каждый из образов в этой цепи отсылает к другим частям повествования, рифмуясь либо с петербургскими, либо с «детскими» мотивами. Но — в-третьих — через эти опосредования почти каждый из образов, казалось бы воплощающих свободу письма от смертоносного контекста истории, оказывается заражен «смертельной», травматической, семантикой. Так, дважды повторяющийся образ «усатой гречанки» вызывает ассоциацию с зеленой ветвью на льду, плывущей перед глазами Парнока в феврале 1917 года, уподобленной, как помним, «молодой гречанке в открытом гробу» (с. 470) — что, в свою очередь, ассоциируется со смертью и похоронами Бозио. Дважды возникающий «лисий подбородок» перекликается с «собачьими ушами» убийц в предыдущей сцене и актуализирует весь пласт египетских и апокалиптических образов, манифестирующих коллапс культуры. С другой стороны, «лисий подбородок», атрибутированный Бабелю, отсылает ко всему комплексу мотивов еврейства и еврейского детства — «милому Египту вещей», разрушенному «медленным пожаром» времени. Эта отсылка также значима как интертекстуальная связка с «Конармией» (1924) с ее страшными картинами разрушения традиционного еврейского уклада, убийств, погромов и общей сакрализации насилия, определяющей «этос» революции. Упоминание Артура Яковлевича Гофмана, «чиновника министерства иностранных дел по греческой части», а также валторн Мариинского театра, напротив, служит знаками всего комплекса мотивов петербургской «умышленности» и «выморочности», в свою очередь опирающихся на романтическую традицию (мотив театра как ассоциативно связанного со смертью в рассказе Э. Т. А. Гофмана «Кавалер Глюк», мотивы театральности Петербурга и всякого рода наваждений в прозе Гоголя и Достоевского).

Наконец, последняя — ударная — строка этого фрагмента: «И пустое место для остальных» — оказывается наиболее амбивалентной. Она воплощает предельную свободу, обретаемую в пространстве письма, но в то же время рифмуется с жутким смыслом «свободного места» в толпе, ведущей жертву на заклание, из описания в начальном фрагменте этой же главы: «По Гороховой улице с молитвенным шорохом двигалась толпа. Посредине ее сохранилось свободное местов виде карэ» (с. 475, курсив мой. — M.Л.). Это свободное пустое место одновременно оказывается и пространством смерти и пространством (не-пространством) травмы и отсутствия: оно оставлено для приготовленного на заклание «человечка», но сам текст повести — текст памяти — кошмар убийства вместить не в состоянии. «Свободное место», несмотря на «реалистическую» природу этого образа, вместе с тем оказывается и сильным мета-прозаическим символом, непосредственно отражающим мандельштамовскую философию посттравматического письма. Именно приведенный выше фрагмент посредством ритмически выделенного неточного повтора, своего рода прозаической рифмы («пустое место» — «свободное место»), акцентирует принципиальный характер связи между отсутствием (связанным с травмой, культурным коллапсом и просто смертью) и свободой Автора, обретаемой, как мы видели, только после прохождения сквозь смерть, даже если она и представлена символической смертью двойника-героя (Парнока).

Только два мотива в этой сцене письма не затронуты семантикой смерти: «Так на полях черновиков возникают арабески и живут своей самостоятельной, прелестной и коварной жизнью. Скрипичные человечки пьют молоко бумаги». Эти образы непосредственно относятся к письму. Не случайно «усатая гречанка» напоминает о рисунках Пушкина, а слово «арабески» прямо отсылает к Гоголю (а возможно, и к одноименной книге Андрея Белого (1911) и к его строкам из стихотворения «Дух»: «…Но бегает летучий луч звезды / Алмазами по зеркалу воды / И блещущие чертит арабески»). Но письмо у Мандельштама, как уже отмечалось, непременно заражено смертностью, которую несет в себе Петербург. В одном из петербургских фрагментов повествователь восклицает: «Не повинуется мне перо — оно расщепилось и разбрызгало свою черную кровь, как бы привязанное к конторке телеграфа…» (с. 481).

Письменные знаки, поэтизируемые в процитированной и других сценах письма, рождены этим неповинующимся пером. Если революция обнажает отсутствующий, провалившийся, центр культурной вселенной, то «арабески на полях черновиков» манифестируют децентрированное, маргинальное, полусознательное или вовсе бессознательное, «мимовольное», творчество — в свою очередь генерируемое пустотой и невыразимостью травмы. Мандельштамовские «арабески» не противопоставлены пространству смерти, а рождены им (недаром же единственное прямое упоминание Пушкина в повести — это описание умирающего Пушкина на картинке у портного). Только они способны адекватно репрезентировать отсутствие, в то же время оставаясь свободными от его власти. Отсюда понятно, почему мотивы «арабесок» и «маргиналий» так часто возникают и в других «сценах письма».