Паралогии

Известна резко негативная реакция Марины Цветаевой на предшествующий «Египетской марке» прозаический текст Мандельштама «Шум времени», в котором — впрочем, весьма несправедливо и безосновательно — Цветаева усмотрела заявление о сотрудничестве с революционной властью: «Дело Мандельштама было всенародно и громогласно отречься от себя „православного“, „империалиста“, „эсера“, „эллиниста“, принести Революции полную и громкую повинную… „Шум времени“ — подарок Мандельштама властям» [220]. В известной степени «Египетская марка» представляет собой ответ на эти обвинения (эту гипотезу, с совершенно иной точки зрения, отстаивает и Л. Кацис [221]). Мандельштам прямо обсуждает отношения между своим прежним и нынешним, постреволюционным, «я» в терминах смерти и посмертного существования. Показательно, что он даже создает в повести своего двойника, Парнока («Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него…» [С. 481]), который, собственно, и становится свидетелем и аккумулятором травматического опыта. «Египетская марка» — повесть не только о смерти, но и об ужасе существования после собственной, символически репрезентированной, смерти. Собственно, это состояние соответствует посттравматическому синдрому: «Для переживших травму не только травматическое событие, но и жизнь после него травматичны; <…> иначе говоря, само выживание может стать кризисом» [222].

В то же время «Египетская марка», как будет показано ниже, не столько обсуждает, сколько демонстрирует преодоление травмы посредством экспериментальной, нелинейной поэтики, сплошь состоящей из «бессвязностей и разрывов». В «Египетской марке» поэтика разворачивающегося на наших глазах текста превращается в метод проживания травмы, этим текстом запечатленной. Такое превращение становится возможным во многом благодаря мета-литературному переносу поэтики письма на философию существования и вытекающему из этого переноса восприятию экзистенциального опыта как текстуального. По словам Патрисии Во, металитература

…осознанно и систематически привлекает внимание к собственной искусственности для того, чтобы поставить вопрос об отношениях между вымыслом/литературой (fiction) и реальностью. Предлагая критический взгляд на собственно литературные конструкции, такие сочинения не только исследуют фундаментальные структуры литературного повествования — они также раскрывают фикциональность мира за пределами литературных текстов. <…> Поскольку наши представления о мире сегодня понимаются как опосредованные языком, постольку литературный вымысел (миры, созданные одним лишь языком) становится полезной моделью для понимания того, как устроена сама «реальность» [223].

Наиболее последовательно взгляд на «Египетскую марку» как на металитературное произведение был обоснован Чарлзом Айзенбергом, а затем, в несколько ином аспекте, Евгением Павловым. Так, Айзенберг писал: «Повествователь описывает ситуацию письма, свою собственную деятельность по созданию данного текста; конкретная репрезентация рукописи очерчивает [паралитературную, визуальную] рамку (frame) как отдельную сцену действия — даже если эта сцена, что показательно, представляет собой только листок бумаги, на котором пишет автор» [224]. Эти мотивы превращают нарратив «Египетской марки» в развернутую метафору незаконченного творческого процесса. В то же время репрезентация незаконченности открывает повесть для противоположных и, возможно, даже несовместимых читательских интерпретаций. Противоречивость, по мнению Ч. Айзенберга, становится кодом этого текста: вместо традиционного поиска примиряющей противоречия интерпретации читатель вынужден «принять возможность неразрешимых противоречий как единственный уместный взгляд на личность и ее литературные отражения» [225]. А по мнению Е. Павлова, посвятившего «Египетской марке» главу в своей книге, этот текст «через ряд ассоциативных отсылок к биографии и поэзии автора… торжественно трубит о своей способности поведать историю индивидуальной памяти», создавая «драму автобиографического письма, размышляющую над самой возможностью расслышать слабый голос за кричаще-мертвой поверхностью, которая разорвана на децентрированные фрагменты, свидетельствующие об апокалиптическом времени…» (с. 20).