Парадокс Атласа

Слева располагалась кровать. То есть это все-таки не тюрьма. Проблеск привязанности или, возможно, просто человечности от мужчины, который когда-то был так любезен, позволяя Либби приходить и уходить, когда ей заблагорассудится. Качественные простыни, хлопковый трикотаж: мягкий, роскошный, удобный и вместе с тем без излишеств. В конце концов, Либби с Эзрой почти три года спали вместе. Постельное белье пахло пионами и лавандой: цветочное благоухание вкупе с мягким пряным запахом бабушкиной мази от артрита. Эзра проявил такое внимание к деталям, будто готовил клетку для маленького боязливого питомца. А Либби несколько дней ничего не ела, опасаясь, как бы он не отравил ее чем-нибудь. Впрочем, потом она решила, что опасность ей не угрожает, прямая – уж точно, и вообще, если она умрет, Эзра себе этого не простит. Он же спрятал ее здесь, не дав, как он полагал, помочь воцарению какой-то там запредельной тирании. Элизабет Роудс – разрушительница миров! Уже от одной этой мысли хотелось пончика или пирожного с заварным кремом.

Дабы окончательно не впасть в забытье, Либби частенько думала о Тристане. Она обо всех думала, о классе, к которому еще недавно принадлежала, но каждый при этом возникал в ее воображении по-разному. Нико преследовал и не давал прохода: «Роудс, проснись, Роудс ты – дикий пожар, Роудс, гори оно все синим пламенем». Она вроде и хотела прогнать его, ведь он изводил ее как никто, не давал спать, но что еще у нее оставалось? Либби уже искала, пыталась нащупать магию, при помощи которой можно было бы сбежать, однако комнату и чары приготовили специально для нее, а точнее, против нее. Каждый элемент примененного здесь колдовства был ее врагом, тщательно подобранный и заряженный на ее сдерживание.

Рэйна в мыслях Либби была прекрасна: тихая, спокойная, время от времени отрывалась от книги и смотрела на Либби, как бы говоря: «Либби Роудс, ты дурочка, а по дурочкам никто не тоскует».

«Роудс, ты так утомительна, что жертва из тебя вышла бы паршивая» – таково было отношение Парисы. Порой она горячо шептала это ей на ухо, а порой – вздыхая от скуки, чуть оголяя стройную ножку: «О Роудс, ты в своем отчаянии так ничтожна. Прекрати, а не то я найду себе новое развлечение».

«Смотри на кусочки, Роудс» – это говорил Тристан. Либби позволяла себе рисовать картины общения с ним подробнее прочих, просматривала их как проекции, не вылезая из пахнущего цветами хлопкового плена постели. Тристан приближался, убийственно неторопливый, глядя на нее томным взглядом. «Смотри на кусочки, Роудс, иначе не увидеть целого». Совершая эти вылазки в глубины мысли, она обычно слетала с катушек, и тогда ей дико хотелось закинуться чем-нибудь, ввести себе дозу фантазии. Она играла с собой, дразнила себя, позволяя чуть испробовать проекции собственного безумного воображения, и сразу же, едва приблизившись к порогу удовольствия, отматывала их назад, снова запуская цикл хандры, растягивала его, словно из страха не прочувствовать горько-сладкого вкуса этой фантазии.

А потом неизбежно приходил Каллум. «Мучеников никто не любит, Роудс, – говорил он, цокая языком и разглядывая ногти. – Попроси ты – и я бы помог».

Желанием помогать он, разумеется, не горел. Просто от твоих беспокойств, сказал бы он, у меня голова трещит.

В этот момент Либби напоминала себе, что Каллум наверняка уже мертв, что если даже Тристан оплошал, то кто-нибудь другой, возможно, Париса, довел дело до конца. На какое-то время ей становилось легче, хотя выкинуть из головы Каллума было сложнее, чем остальных.

«Ты игнорируешь важные детали», – говорил он.

В ответ она указывала на очевидное: охранные чары. Нечто в комнате блокировало магию, которая обычно так легко ей давалась. Нечто кинетическое делало ее сонливой, замедляло реакции, словно распыленный в воздухе токсин. Либби точно это знала, а вот чего она не знала – это что ее ждет за пределами камеры.

Куда же поместил ее Эзра, тот, с кем она, как однажды по секрету призналась маме, думала провести остаток жизни?

«Наконец-то, Роудс, ты включила соображалку. Не все упирается в то, у кого сил больше. Куда чаще все сводится к принципиальной слабости отдельного человечка. Ты хоть знаешь, сколько в человеке битых граней? Взгляни на собственные неудачи и не тупи. Ты не особенная, потому что несовершенна; у всех есть надломы, какие-то тайны».

В этот момент Каллум обычно вставал, разминая длинные ноги, и оглядывал ее обиталище с аристократическим презрением. «Ты знала, что почти все наши реакции формируются в юности? Вкусы шлифуются, но некий подростковый кусочек нас уже не покидает. Не зря же этот возраст называют годами становления. В той или иной форме мы к ним всегда возвращаемся».

Каллум только и рассуждал что о людях и человеческих слабостях, словно сам к ним не относился. Возможно, так оно и было. Он держался на расстоянии, будто зритель, наблюдающий комедию на сцене.