Парадный этаж

— Как это ни странно, нет. Когда она здесь, они вроде бы ладят неплохо. Она говорит, что они сообщники…

— Сообщники в каких делах?

— Теперь мне кажется, это слово употребляют, просто когда хотят сказать: мы добрые друзья, мы единомышленники, но позволяем себе прихоти…

— Понимаю. Высший шик. Но скажи, на что же живет вся эта братия?

— Ну, Сесиль я ежемесячно выдавал пособие из твоей доли. Здесь все ясно. Франсину, естественно, обеспечивает муж. Что же касается Арно, то, по правде сказать, мы все содержим его…

— Ибо он не работает?

— Поначалу мы пытались привлечь его к делу. Но он же ничего не знает, ровным счетом ничего. Пришлось отказаться от этой мысли. Впрочем, завод его не интересует. Он с головой ушел в свою миссионерскую деятельность.

— Какую еще такую чертову деятельность? Арно — миссионер?

— Он сам объяснит тебе. Я в этих делах ничего не смыслю.

— Выходит, если я правильно понял тебя, вся семья, живет за счет завода? И ты — единственный, кто работает, мой бедный Леон?

— Гаэтан, в общем, тоже работает…

— Гаэтан — это кто?

— Да помилуй, твой зять! Муж Франсины.

— Я никогда его не видел и даже не уверен, слышал ли когда-нибудь это имя… Что он за человек?

— О, человек скорее легкомысленный. Сам увидишь.

— Короче, весь клан тянешь ты?

Леон вздохнул.

— Чего ж тут удивляться, — проговорил Бернар, — что дела идут не так уж блестяще. Кормить столько дармоедов!.. Мы попытаемся провести кое-какие реформы, а?

— Сомневаюсь, что тебе удастся что-либо изменить. А пока что не хочешь ли ты повидаться с женой?

— Нет. Я пойду туда завтра. Сегодня я хочу подышать воздухом родного города. В одиночестве.

Он вышел на улицу с намерением пообедать, и к впечатлению, которое сложилось у него, пока они ехали с вокзала в гостиницу, добавились новые детали. Он попытался определить его, и первые два слова, которые пришли ему на ум, были: взрыв и изобилие. Казалось, людские инстинкты, и главным образом инстинкты плотские, разом проснулись и требуют немедленного удовлетворения. По всей видимости, цензура, или то, что существовало для этой цели десять лет назад, была упразднена. Афиши кинотеатров, рекламные плакаты, витрины книжных магазинов, огромное количество лавчонок, специализирующихся на продаже порнографии, — и все это в самом центре города — свидетельствовали о том, что главной заботой французов, должно быть, стал секс. Возможно, так оно всегда и было и у французов, и у других народов, но сегодня этот факт был принят, признан, даже больше того: всячески разрекламирован. «Это перекличка многих тысяч караульных…» Это было за пределами допустимого, почти умышленное систематическое возбуждение. Такое нагнетание порнографии походило на круговой обстрел. Бернар не знал, что и думать. В области секса он был — или полагал, что был, — лишен предрассудков. Он всегда считал, что к порывам плоти нельзя подходить с позиций морали и люди, вольны любить в свое удовольствие, соблюдая единственное правило: не посягать на душу другого и уважать свободу каждого. Взрыв, последствия которого Бернар наблюдал на стенах своего города, не оскорбил его нравственного чувства; он шокировал его нарушением хорошего вкуса. Бесчисленные обнаженные тела наводили на мысль о мясном прилавке, и это не вызывало ни веселья, ни сладострастия, скорее наоборот. С другой стороны, за всем этим слишком очевидно проглядывала коммерция. Потребительский капитализм только недавно открыл новый источник прибыли.

В киосках было изобилие газет и журналов, в книжных магазинах — книг, в продовольственных — продуктов, машин на улицах сновало не меньше, чем людей… Рост производства вещей, предметов домашней утвари, украшений, игрушек для детей и взрослых. Можно было подумать, что страна изнемогает под бременем процветания. А в то же время Леон жаловался на кризис. Какой вывод следует из этого сделать? Для Бернара, который десять лет провел в стране со скудным суровым ландшафтом, где хорошего урожая можно было добиться только упорным трудом, вид почти неузнаваемых улиц родного города, с сиянием огней, с рекламами, с которых смотрели размалеванные проститутки, с изобилием промышленных товаров, с непомерным расточительством, казался чем-то немного непристойным и даже внушал смутную тревогу: это уже чересчур, когда-нибудь придется платить за все излишества, которыми, наверное, пользуется не каждый.