Парадиз

На долгую минуту в кабинете повисла тишина. Она даже зазвенела в воздухе и ушах. Надавила на макушки. Дебольский успел перегнуться через стол — нажать кнопку компьютера, а Жанночка опустить голову в бумаги Зарайской.

Как вдруг Попов вскочил с места. В тот момент, когда о нем все готовы были снова забыть. И нелепая маленькая фигура его встопорщилась над столом, ненавистью очков звеня в кабинет:

— Сволочи! — взвизгнул не он, Ванька Попов, а его острый надрывный голос. — Сволочи! — сорвался он и истончился. Бледная лысина его ярко блестела. Покрывшись потом и оттеняя красные щеки. — Ненавижу! Ненавижу вас всех! — И он кинулся к дверям.

Бам-бам-бам.

Тремя короткими ударами прогрохотали по полу немодные, нелепо-бежевые ботинки, разорвав этим звуком всеобщее молчание.

А у дверей все еще стояла Зарайская — на острых высоких каблуках, — сжимавшая в пальцах сумку и бутылку минералки.

Щуплый Попов с гневом, с какой-то яростью, оттолкнул ее с дороги. Та оступилась, хватаясь за косяк, и все услышали, как громко и, видимо, больно стукнулась ногой о самый угол ближайшего стола. Взгляды всех приковались к ней, а Попов выскочил за дверь.

На мгновение всех охватило оцепенение. Мужчин на своих местах, растерянную испуганною Жанночку, готовую сорваться к Зарайской, неловко прижавшейся к косяку, чтобы не упасть.

А та тоже замерла на мгновение, глядя на стеклянную дверь. Но потом вдруг, ни на кого не глядя, бросила на стол свою бутылку и с напряженным, взволнованным лицом кинулась вслед за Поповым.

31

Ни Зарайской, ни Попова последующие два часа в офисе не было. В кабинете тренеров повисла напряженная неловкость. Никто, по сути, ничего не понял. Все знали, что Попов не выносит Зарайскую, но подначивал его Дебольский — не она. Да и на что было негодовать? Ничего особо страшного он не сказал, и разве не он вчера ночью держал Ваньку над раковиной, пока тот блевал, а потом умывал, волок на себе на улицу, отправлял домой, платил за такси? Дебольский даже подумал: начерта возился? Надо было бросить его там.

Да и не в привычках Ваньки было так бурно реагировать. За уравновешенным Поповым склонности к истерикам никогда не замечали.

А на улице пошел дождь — холодный апрельский ливень, — и он надсадно застучал по стеклам. Даже в кабинете стало зябко и сумрачно — пришлось включать свет.

Зарайская вернулась к обеду. Одна, совершенно вымокшая. Плечи ее кургузого пиджачка стали почти черными, юбка, впитавшая воду, обвисла тяжелыми складками.

Сама она искристо смеялась, вздергивая головой, отбрасывая за спину пряди мокрых волос. И держала в руках, как большой букет, веер эскимо в хрустящих фиолетовых упаковках.

— Это на всех! — весело воскликнула она, и глаза ее, в лучиках мокрых ресниц, блеснули. Качнула головой, не дав вечно сидящей на диете Жанночке возразить: — На всех! — И принялась раздавать.

Из своих рук, дотрагиваясь до чужих ладоней холодными, бледными пальцами: Жанночке, Антону-сан, Волкову.

Дебольскому.

— Что случилось? — вполголоса спросил он.

Зарайская легко и светло улыбалась, глядя ему в глаза, и протягивала эскимо.

— Ничего, — едва качнула головой.

И ему пришлось взять — коснувшись на мгновение ее ледяных, все еще мокрых, пальцев.

Она тут же отвернулась и с поспешным, жадным хрустом дернула упаковку, обхватила губами остро выступающий матово блестящий пик с капелькой конденсатной влаги на вершине.

И вкус этого привычного мороженого показался Дебольскому не таким, как всегда — острее, будто в него переложили ванилина и покрыли слишком толстым слоем шоколада. Его белая, приторная сливочная сладость слишком быстро таяла на языке. И оставляла только терпкую горечь ломкого, крошащегося шоколада. Которая смешивалась с оседающим на языке привкусом запаха, повисшего в воздухе: горько-сладких духов и мокрой одежды. И во вкусе его Дебольскому почудился вкус женщины: который чувствуешь, когда занимаешься с ней оральным сексом, уткнувшись лицом между ног. Вкус женщины в пряной отдушке приторных духов.

Свое эскимо она съела быстро, с поспешной жадностью, будто ей отчаянно не хватало чего-то сладкого. А потом как была: мокрая, с обвисшими волосами, — постучала в кабинет шефа.

Сигизмундыч к тому времени рвал и метал. Ему непривычной и неподвластной была мысль о том, что подчиненные гуляют посреди рабочего дня. И он в тихом бешенстве со скрежетом зубовным кощеем в логове ожидал в своей стеклянной банке.

А Зарайская улыбнулась, постучала и, выставив вперед последнее эскимо в блестящей фиолетовой обертке, будто одинокий цветок, беззастенчиво вошла в его кабинет. Даже не дождавшись разрешения.

Дебольский через стекло увидел, как лицо шефа наливается густой, яростной краснотой. Он что-то сказал, наверное, на повышенных тонах. А Зарайская неторопливо, на каждом шагу раскачиваясь на каблуках, переступила трижды, оказавшись у кромки его стола. И протянула шефу мороженое.

Наверное, что-то сказала, но стояла спиной, и Дебольский видел только длинные пряди мокрых волос на мокром пиджаке.

Сигизмундыч ничего не ответил. Как-то тяжело нахмурился.