Парадиз

На мгновение Сашке стало жутко: не так высоко, конечно, убиться не убьется, но ноги тут переломать запросто. Битый камень под окнами. Но тут же сердце радостно, возбужденно зашлось, кровь забила в горле.

— Давай! — прежде чем успел подумать, нетерпеливо подначил он.

Лёля, уже ногами на улице сидящая на самом краю подоконника, замерла на мгновение: испугалась, глянув вниз. Но мгновение прошло, и она, боязливо, медленно поворачиваясь, соскользнула наружу, целясь ногами, нащупывая босыми пальцами край жестяной трубы. Юбка ее замялась под животом, будто тоже боялась, не хотела покидать безопасной квартиры, задралась, обнажая ноги и белые трусики. Напряженные руки подрагивали, удерживая на весу девичье тело.

Но вот она нащупала трубу — встала, боязливо, на пробу, утвердившись, — та прогнулась под ее телом, надрывно скрипнула, но выдержала. Девушка замерла на секунду, потом медленно оторвала одну ногу — переставила чуть дальше. Взведенные икры ее резко обозначились в утреннем свете.

— Давай-давай! Не бойся! Мы тебя поймаем! — не помня себя, нес ерунду Пашка. Никак они не могли бы ее поймать, ведь даже стояли не вплотную к стене. Но Лёля же этого не видела. Обнадеженная, она переставила вторую ногу к первой — сдвинулась к краю окна. А потом сделала еще шаг, отрываясь от его спасительной надежности. Уцепилась за выступ между двумя плитами и скользнула по скрипящей трубе.

Сердце Сашки нетерпеливо замерло. Легкая девичья юбка забилась, затрепетала вокруг напряженных от страха бедер. Пальцы с коротко обрезанными ногтями судорожно цеплялись за кирпичи. Еще шаг, еще…

И вот она, дрожа, выдохнув, потянула ногу назад, почувствовав, что добралась до подъездного козырька, на крышу неиспользовавшегося черного хода. Серые бетонные плиты которого десятилетиями зарастали крапивой и мелким кустарником.

Сашка кинулся подхватывать.

— Давай-давай! — торопили они. — Прыгай, не бойся! Тут невысоко!

Она утвердилась на крошащейся бетонной плите. Подобралась к краю, свесилась. И вот уже, цепляясь за крошащиеся перекрытия, сползла в их руки.

Чтобы через пять минут они втроем могли бежать по млечным, залитым лучами утреннего солнца улицам Москвы на вокзал. А Сашка в волнении и восторженном предвкушении сжимал в руке почти пустой Лёлькин рюкзак.

29

К пятому часу корпоратива гуляющий персонал начал приближаться к той грани, которую безошибочно можно определить как «зачинающееся свинство».

Мальчик-ведущий, уже в мятой рубашке, покрытый бисеринами пота, отчего волосы на его затылке топорщились слипшимися клочками, а виски лаково блестели на свету, ел микрофон и уже с легкой хрипотцой веселил зал. Самодеятельный концерт — главный позор — давно закончился. Девочки-струны — бухгалтерши и кадровички, которые под скрипичные визги изображали настройку гитары — давно уже в легкой неформальности, чуть пьяненькие и капельку потрепанные, строили глазки поддатым парням-баерам.

Бармен-шоу периодически возникало на горизонте, но на него уже никто не обращал внимания. Толпа весело пила.

Те, что пить не собирались, давно разошлись.

Потому что в любой фирме среднего уровня интеллигентности во время подобного мероприятия контингент всегда делится на три части. Первая — и самая нелюбимая Дебольским (на фоне таких людей он чувствовал себя как-то неуютно) — это те, кто приходил на три часа. Они всегда выглядели прилично, держались скованно. Быстро, с аппетитом ели, почти не пили и разлетались сразу после подачи горячего. То есть не дожидаясь всего самого интересного.

Как когда-то говорила Дебольскому одна закодированная дама: смотреть на то, как люди пьют, — значит проходить несколько стадий. Сначала тебе весело, потом забавно, потом очень забавно, а дальше слегка недоуменно. А вот когда наступает острое чувство брезгливости и ощущение собственного диссонанса с миром — пора уходить.

Вот они и уходили. На счастье. Чем меньше трезвых глаз видело то, как ведут себя коллеги в подпитии, тем лучше.

Девочки становились развязней, чем следует. Мужики, как правило, дурнее и еще глупее, чем в обычной жизни. Таких было большинство. И гранью пития у них обычно служил момент, когда кто-то из семейных баеров начинал танцевать стриптиз, а девочки торопились сфоткаться на фоне нетвердого, бело-синего живота, торчащего в расстегнутой рубашке. На этом моменте большинство уже понимало, что пора покидать оплот корпоративного веселья.

Но непременно находились и двое-трое таких, которые напивались до свинства и теряли человеческий облик. Падали лицом в закуски или завязывали легкую, будоражащую нервы и приводящую публику в состояние легкого эротического экстаза, потасовку.

С одной стороны, Дебольский относился к ним с пониманием и даже сочувствием. С другой — его, уставшего и стеклянно трезвого организатора, чужое веселье нестерпимо раздражало.

— Палыч, там Ванька надрался.