Парадиз

Еще хотелось сказать, что она просто не знает, чего хочет. Столько лет жила у него под мышкой. А ведь он работал, выплачивал кредит за эту чертову квартиру, кормил, одевал и баловал. Она в это время сидела дома. А теперь не знает, «что делать»?!

Да, на границе сознания он понимал, что Наташка даже года не пробыла в декрете, что уже давно вышла на работу, а по утрам они по очереди таскали Славку в ясли. Но все равно сейчас чувствовал себя болезненно обделенным, униженным. Как маленький мальчик, ни за что лишенный игр в песочнице.

И от обиды своей, досады очень хотелось обидеть так же и ее. Забрать Славку. Жениться на другой. А она пусть сама разбирается, как хочет. Ведь бабу найти точно не проблема — только свистни.

Три дня он приходил по вечерам в пустую квартиру. И в одиночестве пил коньяк. Сначала хотелось позвать приятелей или привести в конце концов красивую, молоденькую, умелую девчонку, и пусть Наташка катится ко всем чертям.

Но передумал. Подспудно, в глубине души он и мысли не допускал, что жена действительно может уйти. Так просто не могло быть — не в его жизни. А потому пил коньяк, заедал колбасой и не оставлял в квартире улик.

На третий день у него разболелась печень. А заодно впервые по-настоящему пришла мысль: а вдруг правда? Что, если не вернется?

И вот тогда пришел настоящий страх.

Дебольский, уже успевший опрокинуть сто — сто пятьдесят грамм, с вязкой мутью в голове прыгнул в машину. И в семь часов вечера помчался в Питер.

Он гнал так, что не мог потом внятно объяснить даже по какой дороге ехал. Не запомнил мелькавших вдоль обочин полей. Он гнал под двести, ночью, в дождь.

Ливень хлестал в лобовое стекло, заливая бесполезно мечущиеся дворники, дорога расплывалась мутной серостью перед глазами: где полосы, где обочины, где встречка — ничего было не разобрать. Слепили белые огни ближнего света, справа и слева мелькали лучистые звезды красных габаритов машин, которые он обгонял. А Дебольскому очень хотелось заплакать. Казалось, сердце разорвется, если он не увидит Наташку. Что в ней и в Славке сейчас единственное средоточие его жизни, и вот кроме них двоих ему вообще ничего не надо. А все остальное — пыль, муть, ничего не стоящая ерунда.

Примчался в три часа ночи. Бросил машину посреди двора, не думая ее парковать. Бегом поднялся на этаж, забыв про лифт. И начал колотить в дверь. Причем, почему-то именно стучать руками — по створке и косяку, — а не нажимать на звонок.

Поднял такой шум, что из соседней квартиры на мгновение высунулась сутулая старушка. Глянула на его недоброе, наверное, с диким выражением лицо. И поспешно заперлась.

Наташа открыла только через несколько минут, когда Дебольский уже готов был в изнеможении прижаться лбом к створке, упереться кулаками в ее металлический фасад и заплакать.

Тихо щелкнул замок — и таким же звуком отдалось внутри замершее сердце Дебольского. Он почувствовал робкое движение створки и поспешно сделал шаг назад.

Та приоткрылась, и Наташка — странно привычная Наташка, которую он видел будто впервые в жизни, успев отвыкнуть за три дня, — боязливо замерла на пороге.

Очевидно, она уже спала — или не спала, а маялась бессонницей. Лежа и глядя в потолок рядом с укутанным в теплое одеяло Славкой. На ней была пижама, которую он видел до того тысячу раз — бледно-розовая: шорты и майка с невнятным серым рисунком то ли из бантиков, то ли из коробочек. И при мысли, что вот сейчас он видит эту пижаму в последний раз в жизни, у Дебольского холодом скрутило желудок.

— Ну что ты делаешь? — только и смог, едва шевеля губами, выдавить он. И сам удивился: сколько отчаяния прозвучало в голосе. Его охватила такая острая пронзительная жалость к себе, что снова стало страшно.

И Дебольский маловнятно и едва шевеля языком, сам себе не очень отдавая отчет в произносимом, часто-часто заговорил. Без пауз и междометий:

— Наташа, ну ты что, ты что, так же нельзя, Наташа, я же без вас не могу, Наташа, я же тебя люблю, ты что, зачем… — И вдруг с каким-то отчаянным всхлипом вырвалось: — Я же тебя люблю. Наташка, я же не смогу без вас жить! Что ты делаешь?! — на глазах вскипели слезы.

Но первой шагнула навстречу она: оторвавшись, наконец, от дверного косяка. И кинулась обнимать как ребенка. И плакать.

Они стояли и прижимались друг к другу в ночном коридоре. И никого никогда не было роднее для Дебольского, чем Наташка. С запахом ее крема, с этой пижамой то ли в бантиках, то ли в коробочках.

Дебольский не мог жить без нее. Даже представить квартиру без ее запаха не мог. Без ее рук, без Славки, без теплого дыхания в ночной постели.

Бог знает сколько они так простояли. Дебольскому казалось, что много-много часов. Так, что он уже начал ощущать на границе сознания странное чувство скуки, которое рано или поздно появляется в самые драматические периоды жизни. И человек невольно думает: откуда оно? Разве так бывает? Происходит нечто, от чего зависит твоя жизнь, а ты стоишь, скучаешь и думаешь о другом.

Но тем не менее все наладилось.