Парадиз

— А я не о ней, — мягко сказала Зарайская, расправив верхний лист с зияющими незаполненными графами. — Я о тебе, — и в пальцах ее вдруг откуда-то взялся шнурок. Красный и тонкий, с замысловатым необычным узлом на конце. Будто с петлей. И заиграл, завился вокруг пальцев. — Ты ведь был очень влюблен, да? — и, не дожидаясь ответа, сама себе кивнула. — Ты был в восторге, обожал ее, носил на руках. Такой хороший, правильный, надежный мальчик, — уголок ее губ дернулся вверх, — пионер.

Сомкнулись-разомкнулись длинные тенистые ресницы.

— А она, — тихо и задумчиво говорила Зарайская, будто давно уже сама с собой, — любила твою в нее влюбленность.

Шнурок свился, охватил тонкие пальцы — распластался — закрутился в другую сторону.

— Ты ее так хотел? — спросила она, но вопрос этот был риторический. Только мягкая улыбка сенью скользнула по лицу. — Твой восторженный взгляд, восхищение. Это притягивает. Греет, — и передернула острыми плечами, будто замерзла в своем тонком джемпере. Безжалостно открывающем углы ее беззащитно худого тела. Ломкие ребра, подрагивающую падь солнечного сплетения, выступающие точки сосков, теплые, густо тенистые впадины подмышек.

— И что потом? — снова спросил он. Как тогда, когда спрашивал про Азамата: что потом? Сначала любовь, а потом?

— Потом родился ребенок, — просто сказала она.

— Через четыре года.

На лице Зарайской появилась неверная, будто надтреснутая, улыбка, скривившая ее тонкие, плотно сжатые губы:

— Женщины долго избавляются от своих иллюзий, — шнурок завился, закрутился вокруг ее пальцев, узелок зацепился и замешкался между средним и указательным. — Думаю, для нее это было болезненно. Но она нашла тебе замену. Уже все прошло.

34

Наташкина беременность оказалась полной неожиданностью. Хотя они заранее все решили, обсудили и договорились. И оба считали, что вот уже пора. И последние несколько месяцев готовились, даже оставили вторую комнату без обоев, в расчете на пополнение семейства: чтобы обустроить детскую как положено, чтобы все красиво, чтобы как на картинке.

Но когда жена — непонятно, радостная или растерянная, — влетела в квартиру, это получилось не вовремя.

Он лежал на диване, смотрел футбол, и ее взволнованное:

— Сашка, все! Я беременна, — скорее, испугало, чем обнадежило.

Александр попытался — честно, изо всех сил попытался — найти в себе какие-то другие ощущения, но не смог. Он запаниковал. И первой реакцией была даже смутная надежда: а вдруг ошиблась? Ну мало ли! Но увы, все было точно: жена уже сделала анализы — факт подтвердился.

Теперь она сидела на диване и дрожащими руками расправляла на коленях мятый листок с незнакомо пугающим результатом «ХГЧ». Который был то ли чуть выше, то ли чуть ниже положенного, и она по этому поводу уже нервничала.

Александру Дебольскому стало не по себе. Он попытался было и дальше смотреть свой матч. Но в голове густым сливовым вареньем замешался сумбур мыслей, не дающий сосредоточиться. Он вдруг представил, сколько денег теперь понадобится (Наташка уже начала вслух подсчитывать: осмотры, УЗИ, анализы, ведение, консультация, специалисты). А ведь они еще не закончили ремонт, на шее и без того висели долги. И ипотека, и его новая «Киа», за которую тоже была не до конца выплачена рассрочка.

Александр со щемящим разочарованием подумал, что и отпуска в этом году, по-видимому, не будет. Очень получилось не вовремя — неожиданно.

— Го-о-ол! — с постановочным безумством одержимого закричал комментатор спортканала — голос поднялся в истерический фальцет, заметался по параболе, перешел в визгливого петуха. И Александр почувствовал досаду, будто у него-то самого радость этого гола украли. А ведь еще с полчаса назад он бы точно так же вопил, бесновался, ликовал, не вставая с дивана. И ни о чем не беспокоился. Выпил пива. Наташка бы приготовила ужин. Может, в кино бы сходили. Или посидели в новом баре — давно же собирались.

Но тут он с неожиданностью открытия понял, что спиртного жене теперь нельзя — и нельзя будет долго, — и ему почему-то стало обидно. Досадно. Еще он вспомнил, что пора бы поужинать (сам он никогда не разогревал, это была обязанность жены). А Наташка все еще расправляла на коленке листы анализов, беспокойно поджимала губы. Александр же терпеть не мог врачей, побаивался, не доверял. И уже заранее брезговал всей этой мутной, беспокойной канителью.

И, как заказано, первые месяцы Наташкиной беременности дались Александру мучительно нелегко. Намного тяжелее, чем жене. Она-то вся переключилась на свое положение. Казалось, других тем и событий в жизни уже не случалось и не предвиделось. Наташка то бегала противоестественно радостная, то впадала в необъяснимую истерику. То хохотала, то рыдала и запиралась в ванной. И при этом, не замолкая ни на минуту, говорила о своей беременности и только о ней, придирчиво выискивая у себя какие-то новые признаки и тут же спеша поделится открытием с мужем. А Александр все это терпел, злился и чувствовал себя обделенным и заброшенным.