Парад теней

— Увели, — констатировал сей прискорбный факт Смирнов. Но лишить природного оптимизма было трудно. — А, может, все и к лучшему, роскошная моя Берта? Мы с тобой- в обратном переводе на русский — в четыре глаза, так сказать. На природу, а? В чащу, а? В интим, а?

— Да уж и не знаю, Александр Иванович, — вяло посомневалась Берта.

Но Смирнова было уже не остановить. Подхватив пышную даму за локоток, он поднял ее со скамейки и, ненароком трогая за разные места, укутал, как младенца, в вечную ее павловопосадскую шаль.

— Вот ты и готова, радость моя. Потопали.

Берта Григорьевна движением плеч освободилась от запеленутости, двумя руками проверила прическу, улыбнулась, показав прекрасные зубы и, яростно кокетничая, согласилась:

— Потопали.

Катя левой рукой велосипед, отставной полковник ностальгически мечтал на ходу:

— В былые-то времена усадил бы я тебя, Берта, на раму и покатили бы мы с тобой щека к щеке. Ехал бы я и распалялся. А распалившись, свернул в густые кусты и…

— И что же вам мешает сделать это сейчас? — с соответствующим придыханием откликнулась Берта.

— Отсутствие на велосипеде рамы, недоступное счастье мое, — лукаво объяснил Смирнов. — Нету на нынешних рамы! Одни зигзаги!

Берта глянула на велосипед, с сожалением убедилась в его правоте: не было рамы, и все тут. Выбрались в лесок, исхоженный такой лесок, обжитый. По пути и бревнышко лежало подходящее — сухое, чистое, вытертое задами неприхотливых дачников.

— Присядем? — предложил Смирнов.

— Мы же гулять собрались, — удивилась Берта и уселась на бревно.

В общем-то ей гулять и не хотелось. А умный Смирнов нашел и теоретическое обоснование их столь быстрому привалу.

— Гулять, дорогая Берта, это не значит только усталыми и нежными ножками по неровной и сырой земле топать. Гулять — это ощущать безмерный мир, любоваться непредсказуемой природой, чувствовать себя частицей вселенной. — И покончив с поэтичностью, деловито пообещал: — Ты сиди, а я тебе цветочек найду.

Меж серых останков прошлогодних, мягких, нерешительно зеленых, народившихся трав рос маленький голубовато-розовый цветок. Смирнов осторожно сорвал его.

— Прелесть, прелесть! — восхитилась Берта. Цветок лежал у нее на ладони. Смирнов присел рядом с ней на бревно:

— Красоту любишь?

— Кто ж ее не любит?

Смирнов из нагрудного кармана, не вынимая пачки, вытянул беломорину, размял каменный отечественный табак (крошки в виде сучков просыпались ему на брюки) и, не закурив, заговорил:

— Жил в начале века один такой весьма забавный господин — Борис Савинков-Ропшин. Так вот он однажды изволил выразиться, что, мол, морали нет, есть только красота. И соврал, потому что в этом звонком афоризме ничего, кроме пижонства и позы, нет. Красота — это первозданность, чистота, невинность, и поэтому она нравственна изначально. Безнравственный человек не может любить красоту. Она ему враждебна, и он чувствует это.

— К чему вы мне об этом говорите? — спросила Берта.

— Ты не можешь любить красоту, — с огорчением заключил он.

— Это почему же? — злобно забазарила Берта Григорьевна.

— Потому что ты — сука, Берта. Продажная сука, — грустно констатировал Смирнов и, прикурив от зажигалки, втянул в себя ядовитый дым.

— Да как вы смеете?! — грудным голосом воскликнула Берта и возмущенно поднялась с бревна.

— Сидеть! — гавкнул, как цепной пес, Смирнов так страшно и недобро, что ноги ее подкосились и она, уж не чуя как, вновь оказалась сидящей на бревне. — Теперь насчет того, сметь мне или не сметь. Только что мой друг Вадим Устрялов, досконально обыскав дачу, сообщил, что обнаружил звукозаписывающее устройство, которое постоянно фиксировало все разговоры, ведущиеся в музыкальном салоне, столовой и на кухне. То есть в тех местах, где постоянно общаются гости и хозяева.

— Но какое я имею к этому отношение? — слегка успокоилась Берта.

— Прямое. Самое прямое. Тот же искусный и глазастый Вадик выяснил, что звукозаписывающее устройство включается вручную и что пульт управления этого устройства находится в твоей комнате.

— Это подлость! Подлость! Кто вам дал право влезать в чужую частную жизнь?!

— Анекдот расскажу, — пообещал Смирнов. И рассказал: — Поезд идет бесконечным тоннелем. Естественно, все купе закрыты, а сортиры тем более. И вдруг у одного пассажира страшно прихватывает живот. Или разорвет его или… В общем, умолил он соседа по купе, расстелил газетку и присел. Натурально, звуки, запах… Сосед, чтобы как-то скрасить свое существование, закурил. Тот, что тужился над газетой, поднял голову, посмотрел осуждающе и напомнил: "А вагон-то для некурящих!" Не надейся, Берта, вагон для курящих.

— Какая мерзость! — содрогнулась Берта Григорьевна.

— Мерзость, — согласился Смирнов. — Я тебя в лесок увел, чтобы этой мерзостью не запачкать приличных людей. Усмирить тебя, к ногтю прижать, дать понять, что тебе от меня никуда не деться, и уж только потом — к людям. Говори.

— Что говорить? Что ты — старый негодяй и провокатор, бессердечный и жестокий мерзавец, готовый без раздумья растоптать чужую жизнь? Ты погубил меня, погубил!