Парад планет

И тут его окружили добрые существа, среди которых он вдруг узнал в осеннем яблоневском поле, пропахшем землей и увядшей травой, своего отца Хому, который улыбался ему из-под нависших полынных бровей желудевыми глазами, бабу Явдоху, обнажившую в улыбке беззубые десны, рядом с нею стоял дед Захар, босоногий и в полотняных штанах, по костлявым щекам его змеились морщины буйной радости, что опять посчастливилось увидеть внука Хому. А где же мать Варвара? И он увидел мать, которая светилась месяцем ясного лица, а за матерью стояли односельчане, умершие раньше нее, а также родичи из соседних сел, а также фронтовые побратимы, с которыми выпало в войну хлебнуть крутой солдатской каши. А еще среди призрачных существ, среди родных и знакомых увидел он тракторы разных марок, которые приходилось видеть до войны и на войне не только в Яблоневке, а и в других местах, и его осенила догадка, что ведь это же его родичи по линии тракторов, что эти механические родственники тоже давно или недавно умерли и теперь встречают его в потустороннем мире, словно родного…

И тут, в поле, ступая босыми ногами по колючей стерне, возник и засиял человек, сотканный из тончайшего луча света. Это даже был не человек, а добрый дух, каждое движение которого было исполнено достоинства и любви. От его сияния засветились лица родных, радиаторы старых тракторов, и Хома услышал голос, который показался ему гласом небесным. Добрый дух попросил Хому вспомнить все наиважнейшее, что было в его жизни, и не просто вспомнить, а воссоздать прямо тут, в поле, перед добрым духом и перед людьми, которые ушли в небытие и теперь смотрели на грибка-боровичка из этого небытия. И только Хома вознамерился подчиниться властному доброму духу, сотканному из струения света, и выполнить все, что он просит, как почувствовал, что все это время пребывал в полете и теперь приблизился к какой-то пронзительно-непостижимой для сознания границе, к стене, и все-таки понял, что именно тут и пролегает граница между жизнью и смертью — и не столько между жизнью и смертью, сколько между жизнью земной и жизнью потусторонней. Эта граница влекла его к себе, будто роковая пропасть, Хома вот-вот уже должен был пройти сквозь стену, но животворящая сила в его существе боролась за жизнь, и сознание подсказывало, что ему не надо переходить ужасающую границу, для него еще не пришла пора. И Хома почувствовал, как пронзительно-непостижимая стена отдаляется от него, как в далекий туман осеннего яблоневского поля отступает добрый дух, сотканный из света, отступают и расплываются лица родных и знакомых, пошарпанные тракторы старых марок, как он возвращается по длинному и темному коридору, — и вот он уже опомнился и открыл глаза…

Опомнившись, раскрыв глаза и мигая желтовато-молочным светом фар, Хома опять ощутил себя тракторозавром, который стоит в сумрачном и сыром помещении среди неподвижных агрегатов. Но он был тракторозавром, который обеспамятел от неожиданной встречи с родной жинкой Мартохой, и поэтому утешился слабой радостью при мысли, что не умер, что видит ее возле себя. Тем временем Мартоха, накачав в ведро воды из колонки, обмыла ему колеса, металлические бока, плеснула на стекло кабины, приговаривая:

— Куда ни глянь, весь в грязи!

— Эге ж, Мартоха, — вздохнул Хома, — стал я невмивака[15], будто попова собака.

— Видно, что руки мыл еще тогда, когда мать в корыте купала, — бормотала Мартоха, протирая тряпицей заляпанные фары. — Или механики ходят за тобой такие, что не способны ни к чему, где сядешь, там и слезешь.

Смыв жирный чернозем с металла, с резины и стекла, из которых состояла нижняя ходовая часть тракторозавра, Мартоха — раскрасневшаяся, со счастливым блеском в медовых глазах, с помолодевшими от румянца щеками — стала осторожно протирать ручку кабины, но, поскольку к Хоме стала возвращаться его чувствительность, прикосновение женских пальцев вызвало у него щекотку, и грибок-боровичок в улыбке разомкнул уста.

— Смеялись моего батька дети, а с ними и я, — пошутил тракторозавр Хома, к которому постепенно возвращались находчивость и исконное яблоневское любомудрие.

Наконец Мартоха открыла дверцу кабины и, стесняясь и отводя взгляд, осторожно примостилась на сиденье. У тракторозавра Хомы дыхание перехватило от ее близости, и, вцепившись худыми пальцами в рулевое колесо, он заплакал. Да и какой тракторозавр не заплакал бы, почувствовав рядом не просто родную жену, а и привлекательный запах домашнего уюта, от которого давно отвык.

— Не плачь, — шептала Мартоха, гладя ладонью его щетинистую щеку.

У Хомы сердце билось, как синица в силках, и в двигателе то ли побулькивало, то ли всхлипывало. И что-то неимоверное творилось с электродами свечи, с магнето, с коленчатым валом. Казалось, еще одно прикосновение женских пальцев — и он, тракторозавр Хома, опять самозаведется, как когда-то! Самозаведется от счастья и нежности к Мартохе, которая вернулась к нему, пришла ночью к полуагрегату и получеловеку, хотя выходила замуж за здорового мужчину.