Панкрат. Возвращение в небо

– Жизненных сил не осталось, – последовал ответ. – Я должен уйти из этого мира, полного дерьма.

Приятель бросил трубку.

Встревоженный Суворин выключил кофеварку и бросился вон из дома.

Остановил на ходу машину, чтобы через двадцать пять минут вломиться в дверь квартиры своего друга Лешки. При этом он чуть не упал, потому что дверь легко открылась, давая ему возможность пролететь по инерции через всю прихожую.

– Лешка! – закричал Суворин, с замирающим сердцем заглядывая в первую же комнату.

Это была детская, в которой никого не было. Никого не было и в спальне.

Леху он обнаружил в гостиной. Тот сидел перед телевизором в одних трусах и пластиковых шлепанцах и ел чипсы. Вокруг были рассыпаны крошки, валялись пустые пивные банки. В углу, рядом с телевизором, стояла пара грязных туфель, рядом лежали джинсы и белая в полоску рубашка.

– Ты зачем самоубийством угрожал?! – взорвался Суворин.

– Я не угрожал.

– Ты же сказал, что должен уйти из этого мира.

– Я и ушел.

– Куда? В гостиную?

– Ты что не видишь? – Лешка искренне изумился. – Я смотрю в телевизор. А это означает только одно – уйти из этого дерьмового мира. Вон, слышишь, что вещают? Последним звуком на Земле будет гул кипения океанов. Солнце сожжет Землю.

– Да ты сегодня наверняка без панамки на улицу выходил, мать твою! – выругался рассвирепевший Панкрат, собираясь уходить.

– Да подожди ты, – Лешка выключил телевизор. – Садись, раз приехал. Давай поговорим.

– Помести свою руку перед лицом и вот с этим разговаривай, – еще больше разозлился Панкрат.

– Я ведь твой старый друг, – тихо ответил Лешка. – Смирись.

– Ладно, – махнул Суворин рукой. – Что там у тебя стряслось? Почему такой бардак в квартире?

Он с отвращением посмотрел на грязные тарелки и вилки на журнальном столике, окружавшие пару недопитых бутылок дешевого коньяка и водки, и ярко-синий заношенный носок, «примостившийся» на краю стола.

– Маринка ушла, – сообщил Лешка и вдруг зарыдал навзрыд.

Панкрат некоторое время с жалостью смотрел на сидящего перед ним здорового парня двухметрового роста, с оформившимся пивным животиком, на его грязную, мечтающую о ножницах шевелюру, заросшее щетиной лицо и нежные, никогда не пробовавшие тяжелой работы руки, которыми он пытался закрыть мокрое от слез лицо. Затем довольно грубо произнес:

– Не в первый раз жена от тебя уходит. Я лично уже привык.

– Так она ушла в первый раз.

– Как «так»?

– За ней парень какой-то приехал. Помог ей вещи собрать. Ходил по квартире с таким видом, как будто я шкаф или что-то вроде того.

– А ты что в это время делал?

– Наблюдал.

– Почему?

– А что я мог сделать? Если он так себя вел, значит, силу чувствовал.

– Знаешь, Лешка, – вздохнул Панкрат, – в молодости ты покруче парнем был…

– Это было давно. А теперь жизнь внесла свои коррективы.

Тут Лешка, как фокусник, вытащил откуда-то огромный платок, белоснежность которого настолько не вязалась с грязью вокруг, что на мгновение на лице Суворина вспыхнуло изумление.

«Один из осколков семейной жизни», – решил он и ответил:

– Сказал бы я тебе про коррективы, но воздержусь…

– По какой причине вдруг столько такта? – съязвил его друг, вытирая выкатившуюся из глаза слезинку.

– По той, что правильно ты сделал, – как можно мягче произнес Суворин, боясь нарваться на новый приступ слез, – что дал Маринке уйти. Ты ведь сам не жил и ей не давал. И сын, глядя на вас, страдал.

– Что значит не жил?

– Ты не жил, Лешка, – повторил Суворин. – Ты играл и пил. Проигрывал все, что зарабатывал.

– Но я и выигрывал!

– А то, что выигрывал, пропивал или на шлюх тратил.

– Значит, либо семья, либо удовольствие?

– Все, что доставляет нам удовольствие, – усмехнулся Панкрат, – или противозаконно, или аморально, или ведет к ожирению.

– Вот так утешил, – обиделся Лешка. – Мне теперь еще больше хочется повеситься.

– Знаешь, что страшнее всего на свете? – спросил Суворин.

– Смерть! – убежденно заявил его друг, и на лице его застыло трагическое выражение.

– Нет.

– А что?

– Страшно, когда не можешь найти свое место, не знаешь, зачем родился.

– А ты сам знаешь, зачем родился? – трагизм испарился с Лешкиного лица, и на нем появилось циничное выражение.

– С этим я до конца пока не определился, – спокойно улыбнулся Панкрат. – Но вот свое место знаю, – твердо произнес он.

– Хорошо тебе, – заныл его приятель. – За тобой в детдоме девчонки с первого класса бегали. Чувствовали, наверное, что ты за место свое насмерть стоять будешь. А меня никто не любил, кроме Маринки.

– А кого ты сам-то любил?

– Да много кого.

– Каждый дурак на земле говорит, что он любит кого-то. Это лишь звук. А что ты сделал для тех, кого любил? Посмотри, как семья твоя жила. Двадцать первый век. А к тебе в дом зайдешь, и что?

– Что? – с искренним удивлением в глазах переспросил Лешка.

– Семидесятые годы двадцатого! Эта стенка тебе от тетки досталась, – он кивнул головой на заполнявшую по всей длине одну из стен комнаты красную полированную секцию.

– Ну тут ты не прав… – начал возражать его приятель. – Это же старинный чешский гарнитур.

– Не старинный, Лешка, а старый, – поправил его Суворин.