Пандора в Конго

Я радовался тому, что моя жизнь заинтриговала их настолько, что они захотели спасти ее. Они знали о моем ранении только то, что я получил его на участке фронта, где применяли газы. Человеку, оказавшемуся на переднем фланге, по всем прогнозам грозила более верная смерть, чем рыбе в пустыне. После долгих расспросов они пришли к заключению, что я спасся благодаря астме: из-за этого заболевания я вдыхал меньше воздуха, чем обычные люди, и это помогло мне избежать гибели.

– У вас астма? – удивился второй врач. – Но разве можно отправлять на фронт астматиков?

– Именно это я и спросил на призывном пункте, – оправдывался я. – Но меня не слушали.

– Теперь война для вас закончилась, – заключили они.

И ушли.

Что касается обстоятельств моего спасения, никто не смог сообщить мне никаких подробностей. Врачи и медсестры знали только, как я попал к ним. Пока я был без сознания, меня переправили из санитарного пункта на передовой в военный госпиталь, а оттуда в этот санаторий. Своего спасителя я так и не нашел.

Кто вытянул меня из воронки за ноги? Неизвестно. Мне всегда хотелось думать, что этот человек был немцем. И если он столь великодушно спас мне жизнь, пойдя против интересов своей родины, это было бы неопровержимым доказательством одного обстоятельства, лишь одного, но чрезвычайно важного: на этом поле битвы, где сражались тысячи солдат, был, по крайней мере, один человек.

20

Через несколько месяцев после того как почтальон, приехавший на велосипеде, вручил мне повестку о призыве в армию, я снова оказался на том самом месте, где получил ее: на тротуаре напротив развалин пансиона госпожи Пинкертон. Здесь все осталось по-прежнему: дом напоминал сложенную гармошку. Городские власти распорядились оцепить этот участок и установить за ним полицейский надзор, чтобы отпугнуть мародеров. Больше они ничего не предприняли.

Зачем я вернулся на развалины пансиона? Мне кажется, причиной тому была глупая ностальгия или желание получить некую точку отсчета для того, чтобы сориентироваться в новой жизни. Я присел на чемодан и некоторое время рассматривал дом, перебирая воспоминания, словно листая книгу, пока не заметил на одной из колонн разрушенного дома записку. В ней говорилось следующее:

Здраствуй, Томми. Эсли ты читает ето то значить ты живой, и мы все очени очень радуемси что ты живой и не умерл. Марияантуанета тожи радуится, честная слова. Канечно может быть ты типерь инвалит, и у тибя нет руки, или двух рук. Аможит, одной ноги или целых двух. А может ты вобще без рук-без ног, патаму как на вайне стреляют и там многа взрывоф. Нам всем и Марияантуанете все равно целый ты или тибе чего не хватает, буть уверин. Можит у тебя глаза павыскочили и ты слепой сафсем. Коли ето так папроси добрых людей прачитать тибе записку, патаму как она от миня.

Мы типерь в другом месте жывем. Я тибе писал аб этам в твой полк, но ты ни отвичаешь, а из палка отвичают, што тибя в палке больши нет, што ты записался дабравольцим вартиллерию, а сказать где ета вартиллерия мне ни хатят из-за ваенай тайны (не панимаю наша ета вартиллерия или немцев).

Эсли прочтешь ета письмо, сиди на мести. Ты сять и жди. Ты сять и жди. Никуда не хади, чорт тибя дири.

Твой добрый друк и таварищ па пансиону

МакМаон.

Я подчинился, но ждать мне не пришлось. За своей спиной я услышал хорошо знакомый голос:

– Томми!

Я воздержусь от описания нашей бурной встречи. Мак-Маон был очень сентиментален и расплакался, а когда он сказал мне, что, повесив записку, каждый день регулярно приходил посмотреть, не вернулся ли я, у меня тоже на глаза навернулись слезы. Тут мы зарыдали вместе и обнялись, и ощущение дружеского объятия и общих слез заставило нас плакать еще сильнее. Но не стоит больше распространяться об этом.

Мак-Маон во что бы то ни стало хотел нести мой чемодан, и мне пришлось уступить. По дороге к новому пансиону он рассказал мне обо всем, что случилось за время моего отсутствия.