Пандора в Конго

Оказавшись вместе, эти люди умели самым неожиданным образом перевести любую тему разговора – даже цветы – в плоскость сугубо техническую. Они усаживались напротив вазы, устремив на нее взоры, подобно человеку, который надеется увидеть, как растет дерево, и целыми часами обсуждали преимущества добавления в воду питьевой соды или мыла. Человеку незнакомому эта сцена могла бы показаться лишенной всякого смысла. Пинкертонша обладала удивительной способностью поглощать весь кислород в том помещении, где находилась. Но Мак-Маон производил двойную его порцию, и таким образом устанавливалось некое гомеостатическое равновесие. Мне кажется, что даже они сами не отдавали себе в этом отчета.

Оставалась, правда, проблема пуков. Однако, по сути дела, Мак-Маон пукал исключительно в своей комнате. А право на частную жизнь является одним из великих достижений современной культуры.

Что могло помешать человеку пукать у себя в комнате? У себя в комнате человек имеет равное право пукать или плакать. В первых числах месяца, после получки, ирландец напивался пьяным. Это было единственное излишество, которое он себе позволял. Всю ночь было слышно, как он плачет, пьяный в стельку, называя имена жены и семерых или восьмерых детей, постанывая и всхлипывая. Это дает мне возможность привести здесь пример тех запутанных и безысходных диалогов, которые обычно вели миссис Пинкертон и ваш покорный слуга. Она как-то сказала мне:

– Мистер Мак-Маон плачет.

Естественно, намерения госпожи Пинкертон не ограничивались простой констатацией объективного явления. Она пыталась внушить мне, что «это» раздражало как ее лично, так и других постояльцев, что «кто-нибудь» должен был прекратить, остановить или запретить плач мистера Мак-Маона и что этим «кем-нибудь» был как раз я, Томас Томсон.

Дело в том, что самые сильные эмоции госпожи Пинкертон вызывало рождественское поздравление, которое она получала ежегодно от страховой компании, посылавшей одну и ту же открытку всем своим клиентам, более двадцати лет сохранявшим страховой полис на объекты недвижимости.

Такой особе стоило большого труда понять простую истину: человек на чужбине, вдали от родных, может плакать от горя. Я думаю, что людские чувства вызывали у нее такой же ужас, как у читателей доктора Флага – африканские джунгли. Она просто не имела понятия о том, какие опасности скрывались в этой области, а потому любые проявления эмоций вызывали у нее подозрения. И если какое-нибудь чувство осмеливалось неосторожно проклюнуться, хозяйка пансиона подавляла его, словно племя каннибалов, восставших против британской администрации.

Мой ответ прозвучал весьма лаконично:

– Зайдите туда и скажите ему все сами.

Если я запомнил этот конкретный диалог, то лишь потому, что он вызвал конкретные последствия: госпожа Пинкертон никогда больше ни словом не упомянула плач мистера Мак-Маона и не просила меня воздействовать на соседа.

Из моего предшествующего рассказа можно было бы, наверное, заключить, что я был довольно несчастлив. Совсем наоборот. Не следует путать аллергию с весенним цветением. На самом деле это была самая веселая и беззаботная пора моей жизни.

Моя комната располагалась в дальнем конце коридора. Благодаря этому я оставался на достаточно безопасном расстоянии от Пинкертонши, Мак-Маона и прочих жильцов. Из окна комнаты вдалеке виднелись фабричные трубы «Ройал Стил». Рабочие смены определяли распорядок дня нашего района. Мне удалось насчитать восемнадцать различных оттенков серого цвета: серые оттенки облаков, фасадов домов, крыш, проезжей части улицы, тротуаров и брусчатки. Когда шел дождь, каждый оттенок в свою очередь получал дополнительную краску. Меня это нисколько не огорчало.

Обстановка в моей комнате была столь же незатейливой, как у Ван Гога, а может быть, даже еще проще. Стол, стул, кровать, шкаф и самое ценное мое имущество: современнейшая пишущая машинка. Если кому-то непонятен мой тон, то он должен вспомнить, что шел 1914 год, а я был начинающим писателем.

Я воспитывался в казенном детском доме, где получил вполне приличное образование, хотя в то время подобные заведения такой цели перед собой обычно не ставили. В начале века воспитанники содержались в детских домах до пятнадцати лет. Но я чувствовал себя там настолько хорошо, а воспитатели были так довольны мной, что, используя всевозможные юридические зацепки, смогли добиться того, что я провел там еще четыре года. На протяжении этих дополнительных четырех лет я в основном работал в библиотеке этого учреждения. Эти годы развили во мне любовь к книге.

Эта страсть была столь сильна, что когда я решил добровольно покинуть детский дом в возрасте девятнадцати лет, то имел твердое намерение посвятить свою жизнь литературе. Перед моим уходом мне оплатили строго по счетам работу в качестве помощника библиотекаря на протяжении четырех лет. Лучшего подарка на прощание нельзя было придумать, потому что на эти деньги я мог безбедно существовать в течение некоторого времени и заниматься литературой.