Пандора в Конго

Черепаха без панциря – это явление исключительное. Если подумать хорошенько, то черепахи вообще довольно странные животные: слоновые ноги, уменьшенные в размере, клюв попугая и смехотворный хвостик. А Марии Антуанетте, кроме того, недоставало панциря.

Смотреть на ее худющее, словно сосиска, тельце, обтянутое шелушащейся кожей рептилии, было противно. Не имея ни малейшей возможности спрятать куда-нибудь голову, она горделиво вытягивала шею, словно трубу перископа, бросая вызов тем представителям рода человеческого, которые отважились бы высказаться неуважительно об уродстве сего вездесущего создания. Ибо Мария Антуанетта ни на минуту не останавливалась, передвигаясь судорожными бросками пловца, страдающего эпилепсией.

Невозможно было привыкнуть к этому зрелищу: черепаха, которая бегает, как таракан, освободившись от груза своего панциря. Временами можно было видеть ее тень, которая мелькала вдоль стен, огибая углы. Мария Антуанетта ненавидела всех, кого пугал ее облик. А это означало род человеческий в целом и Томи Томсона в частности.

Забудем на некоторое время о Марии Антуанетте. Больше всего меня удивляли те странные отношения, которые поддерживали Пинкертонша и мистер Мак-Маон. Несмотря на шотландскую фамилию, он был ирландцем. Существует предубеждение, что все ирландцы – пьяницы, шутники и грубияны, а я считаю, что писатели должны избегать упрощающих реальность стереотипов. Однако Мак-Маон был именно таким. Католик, отец семерых детей (а может быть, восьмерых, я точно не помню), большой шутник. Его поведение, особенно за столом, покоробило бы, наверное, даже команду пиратского корабля.

Он поселился в пансионе немного позднее, чем я. Его мускулы с годами потеряли былую упругость, но вырисовывались под кожей, словно стволы канадских секвой. Коротко подстриженные, как у моряков, волосы, были густыми, словно щетка. Он приехал в Лондон, как большинство его соотечественников, в поисках более достойной оплаты своего труда, чем та, которую ему предлагали в его бедной стране. Я думал, что он и трех дней не задержится в пансионе и что Пинкертонша упечет его в тюрьму или прямиком в сумасшедший дом.

Мак-Маон работал от зари до зари на фабрике «Ройал Стил». Поздно вечером он возвращался в пансион, грязный и с закопченным лицом. О его появлении можно было судить по полосе сажи, которая тянулась по всему коридору.

Мне вспоминается выражение лица Пинкертонши, когда она обнаружила сие явление впервые. Хозяйка пансиона напоминала биолога, который идет по следу неизвестного науке животного: огромной улитки весом в целую тонну, которая оставляет за собой смоляной след. Пинкертонша продвигалась по коридору, согнувшись кочергой, не веря своим глазам, пока не уперлась в дверь комнаты Мак-Маона. От ужаса она замерла, словно превратилась в соляной столб. В данном случае не белый, а черный.

Вечером того же дня я не мог сдержать смех, а она – слезы. Все обитатели пансиона уже ужинали, когда Мак-Маон появился за столом. Он стал накладывать еду в свою тарелку, шмыгая носом, кашляя, чихая и прочищая глотку, словно она у него была покрыта китовым усом. Мистер Мак-Маон не просто ел: он заглатывал картофелины, как крокодил мясо зебры. Этот человек обладал способностью поглощать пищу, совершая одновременно пять различных действий: он жевал, прочищал горло, проглатывал еду, говорил и пел.

В те дни в пансионе было мало постояльцев: всего два или три, и за столом царила скука. Мы почти не говорили друг с другом, потому что нам нечего было друг другу сказать. Мак-Маон понял эту ситуацию на свой лад:

– Что это вы такие грустные? – сказал он задорно. – Давайте-ка я вам сейчас спою ирландскую песню.

И он спел нам веселую ирландскую песню. Не припомню, имела ли она успех, но могу уверить вас, что под ее воздействием белое с ванильным оттенком лицо Пин-кертонши стало серебристо-зеленым.

По утрам в воскресенье Мак-Маон любил разгуливать по дому босым, в брюках на кожаных подтяжках. Никакой другой одежды на нем не было. Его всегда можно было застать в комнате отдыха. Этот маленький салон был заставлен креслами, на стенах висели скверные портреты представителей рода Пинкертонов, в углу стояло старое пианино, которому не доводилось звучать ни разу за последние тридцать лет. Мак-Маон взял на себя смелость превратить салон в некое подобие мастерской. Он чинил здесь любую домашнюю утварь, сломанную или пришедшую в негодность. Швейные машинки, замки, этажерки и башмаки. Ирландец проводил так свой досуг, а мы сберегали с его помощью несколько грошей, поэтому Пинкертонша даже не осмелилась протестовать. Выходные дни Мак-Маон проводил там за работой, раздетый до пояса, распевая свои песни и почесывая себе грудь и живот, надутый, как барабан, и такой же волосатый, как его грудь. По мнению Пинкертонши, это зрелище походило на римскую оргию больше, чем что-либо другое виденное ею в жизни.