Память девушки

Написать наконец то самое слово, которое узаконивает этот поток непристойностей и громкое отрицание ее интеллектуальных способностей – «Ты? В классе с науками и латынью? Да я бы тебе аттестата за среднюю школу не дал!», – слово оскорбительное и лишь немного ослабленное, смягченное оборотом, популярным тем летом 58-го: «чуток шлюха».

Именно его, без смягчающих оборотов, я нашла на зеркале в своей комнате – там было написано моей зубной пастой, большими красными буквами: «Да здравствуют шлюхи». (Эта формулировка вызвала негодование у моей соседки – девушки благоразумной и дальше флирта не заходившей, – на что я отреагировала с иронией: «Тебя множественное число напрягает?»)

Девушка из 58-го не оскорбляется. По-моему, ей даже забавно – очередной глумливый выпад в ее сторону. Возможно, она видит в нем еще одно доказательство того, что они заблуждаются. Это ошибка. Она не та, кем ее называют.

Чем сегодня объяснить эту уверенность? Ее девственностью, которую она упорно хранит? Блестящими успехами в школе? Чтением Сартра? Главная причина – безумная влюбленность в Г., в Архангела, как она по-прежнему именует его даже перед Клодин Д. – которая, крутя пальцем у виска, называет ее «совсем поехавшей», – своего рода слияние с ним, возвышающее ее над стыдом.

И я уверена, что слова, выведенные красной пастой, впечатались в ее память вовсе не из-за стыда, а из-за несправедливости этого оскорбления и чужих суждений, полного несоответствия между ней и словом «шлюха». Я не вижу в том эпизоде ничего, что можно было бы назвать стыдом.

Даже когда однажды перед обедом она вдруг слышит смех пяти-шести вожатых, столпившихся у доски объявлений перед входом в столовую, подходит к ним и обнаруживает, что среди других листков на всеобщее обозрение вывешено измятое письмо, которое накануне она написала своей близкой подруге Одиль, но потом порвала, выбросила и начала другое. Ее окружают, гогочут, цитируя фразы из письма: «Тебя, значит, сводит с ума, когда Г., проходя мимо, дотрагивается до твоего плеча?» Она называет их ублюдками, кричит, что они не имеют права, спрашивает, кто посмел это сделать. Ей отвечают, что это повар, он нашел письмо в мусорном ведре и повесил на доску. Она срывает письмо. Требует повара. Тот не заставляет долго себя ждать и появляется из кухни с широкой ухмылкой, в восторге от своей выходки, так позабавившей остальных.

Я снова вижу его, этого В.: ему чуть за сорок, светлые волосы, пиджак в бело-синюю клетку, он любезный и приветливый, как и его жена, тоже повариха. Он явно горд и доволен собой. Хотелось ли мне влепить ему пощечину? Ему не влепишь: все на его стороне. Они окружают ее плотной стеной смеха, искренне не понимая, что тут такого. Осознаёт ли она, что сколько ни повторяй «вы не имеете права», это бесполезно? Что она сама во всём виновата – сама написала это сентиментальное письмо, сама оставила его на виду? Что никто не будет церемониться с ней, «чуток шлюхой», дурочкой, влюбленной в парня, который проводит ночи с блондинкой куда роскошнее нее? Что она не в силах противостоять собственному образу в их глазах? И именно этот образ сейчас определяет всё, дает повару право вывесить ее письмо, а всем остальным – право над ней потешаться. Я не помню, видит ли она связь между тем, что они о ней думают, и тем, что они с ней делают. Возможно, ее волнует только одно: Г. вполне мог прочесть письмо и теперь, наверное, презирает ее еще больше, чем все остальные.

Сегодня я вижу сходство между эпизодом с письмом и ночью с Г.: в обоих случаях было невозможно кого-то убедить, отстоять свою точку зрения. Снова и снова проигрывая сцену у столовой, я понимаю: она постепенно обезличивается. В центре толпы уже не я и даже не Анни Д. То, что произошло в коридоре летнего лагеря, теряется во мраке времен, распространяется по всей планете. Каждый день и повсюду женщина стоит в кругу мужчин, готовых бросить в нее камень.

Сцена с девушкой из 58-го в центре такого круга. Сегодня я смываю с нее налет позора, которым она покрылась в октябре того же года, когда я начала изучать философию, и который мешал мне рассказывать о ней вплоть до прошлого лета (тогда я впервые поведала о случившемся подруге-писательнице), и вижу, что девушка из 58-го не стыдится того, что написала в письме. Она в ужасе, не понимает, почему все осуждают ее, а не повара. Не может поверить, что все одобряют его отвратительный поступок и никто не встает на ее защиту. Переступив эту черту, они показали: она для них – не как другие девушки-вожатые, они могут делать с ней что захотят. Она не наравне с другими. Она их недостойна. «Мы с тобой свиней не пасли», – сказала ей Моника С. Вся беззаботность, легкость оттого, что она – часть этой компании, исчезает.

Но не исчезает желание к ней принадлежать.