Память девушки

Подозрение: быть может, я подспудно хотела развернуть этот период своей жизни, чтобы проверить границы возможностей письма, довести до предела сцепление с реальностью (мне даже начинает казаться, что все мои предыдущие книги были лишь шажками в этом направлении)? А еще, возможно, поставить на карту образ писателя, который сформировался на мой счет у других, растерзать его, беспощадно обличить ложь, в духе «я не такая, как вы думаете» – эхом к «я не такая, я не глотаю», как смеялись вожатые, когда я проходила мимо.

Следующая сцена и вопрос, как о ней писать: Г. больше не хочет ее, а она не хочет Жака Р.

Как сегодня погрузиться в зачарованный дрейф той девушки, в ее ощущение, что она проживает самый волнующий этап своей жизни, – ощущение, из-за которого она нечувствительна ни к насмешкам, ни к издевкам, ни к оскорбительным комментариям?

В каком жанре – трагическом, лирическом, романтическом (даже юмористический возможен) – рассказать о том, что она пережила в С., о ее невозмутимости и спеси, которые остальные – абсолютно все – считали признаками чистого безумия и распутства?

Должна ли я написать, что за десять лет до Майских событий[25] была восхитительно бесстрашна, была предтечей сексуальной свободы, воплощением героини Бриджит Бардо в фильме «И Бог создал женщину» (которого я тогда еще не смотрела), и перенять ликующие интонации письма, отправленного Мари-Клод в конце августа 1958-го и теперь лежащего передо мной: «Что до меня, всё к лучшему в лучшем из возможных миров ‹…› я провела целую ночь с ‹…› старшим вожатым. Ты в шоке? А на следующий день я переспала с одним из физруков. Вот так вот: я аморальна и цинична. Хуже всего, что мне совершенно не стыдно. Это оказалось так просто, что через две минуты я об этом уже и забыла»? В таком случае я смотрю на девушку из С. через призму сегодняшнего дня, где никакие сексуальные проявления, кроме инцеста и насилия, не порицаются, а заголовки в интернете запросто сообщают: «Ванесса проведет отпуск в отеле для свингеров». Или же мне стоит взглянуть на нее глазами французского общества 1958-го, для которого ценность девушки измерялась ее «поведением», и сказать, что ее несознательность, простодушие и наивность просто жалки, взвалить всю ответственность на нее? А может, надо постоянно чередовать эти два исторических взгляда – 1958/2014? Хотела бы я придумать фразу, которая содержала бы и тот и другой и оставалась бы гладкой – просто за счет какого-то нового синтаксиса.

Каждый вечер – праздник. Она вместе с другими во всём: ходит на импровизированные вечеринки, слушает пластинки в темноте, участвует в розыгрышах (закатить директорский «ситроен» в обеденный зал), перелезает через ограду и шатается по пустынным улочкам С. Она не хочет упускать ни одной минуты настоящего, ни одного многообещающего вечера. Я вижу, как она:

– сидит за барной стойкой в заведении «У Грендоржа» и пьет джин, преодолевая отвращение к алкоголю, появившееся от вида пьяниц в родительском кафе;

– балансирует на стене, окружающей аббатство, и боится упасть, так как немного навеселе;

– шагает в шеренге между двумя парнями, держа их под руки и горланя похабную песенку с восторгом и чувством собственного превосходства, как всегда бывает, когда гуляешь по спящему городу;

– кладет голову на плечо – чье? – в кино во время польского фильма «Канал», который для нее – сплошной туман, потому что она не надела очков и не видит ни картинки, ни субтитров;

– чаще всего – сбегает, перепрыгивая через несколько ступенек, по двум лестничным пролетам, с сигаретой между пальцев, чтобы присоединиться к компании, состав которой меняется в зависимости от того, как распределились дежурные по спальням и парочки, предпочитающие остаться в комнатах наедине, – к компании, в эйфорию которой ей не терпится погрузиться.

Я не уверена в подлинности ее счастья, но сама она точно считает его подлинным. Важность этого восприятия сформулирована в цитате из ее красного дневника: «Нет подлинного счастья, кроме того, которое осознаёшь, когда им наслаждаешься» (Александр Дюма-сын).

В ней не осталось ничего от Ивто, от пансиона с монашками, от кафе-гастронома. В середине сентября ее навестят родители, дядя и тетя. Глядя, как они, размахивая руками, с громкими восклицаниями вылезают из «рено» у входа в санаторий, она не почувствует ничего, кроме удивления, что за один месяц совершенно их забыла. И со смутной жалостью обнаружит, что они старые.

Она ослеплена собственной свободой и ее масштабами. Впервые в жизни она зарабатывает деньги и сама покупает то, что ей нужно – пирожные, красную зубную пасту «Эмаль Диамант». Другой жизни ей не надо. Только это: танцевать, смеяться, шуметь, распевать непристойные песенки и флиртовать.

Ей так легко на свободе, вдали от материнских глаз.