Палая листва

Не надо было быть семнадцати лет от роду (сколько мне и было), чтобы заметить – с тех пор как я встретила разряженную Меме в церкви, и после того как я поговорила с ней в ее лавке, – что комната с выходом на улицу в нашем доме постоянно заперта. Позже я узнала, что мачеха повесила висячий замок и запретила трогать вещи, которые остались внутри: кровать, на которой доктор спал до того, как купил гамак, столик с лекарствами, из ящиков которого он забрал в дом на углу лишь деньги, скопленные в лучшие времена (должно быть, немало, так как на проживание он вовсе не тратился, и их хватило Меме, чтобы открыть магазинчик), и помимо этого в куче мусора и старых газет на его родном языке валялось кое-что из негодной одежды и таз для умывания. Казалось, эти вещи заражены чем-то таким, что моя мачеха считала недобрым и даже дьявольским духом.

Вероятно, я обратила внимание на запертую комнату в октябре или ноябре (спустя три года, как Меме и доктор покинули дом), потому что с начала следующего года я начала мечтать, как бы поселить здесь Мартина. Я хотела жить в ней после своей свадьбы, и все вертелась вокруг нее. В разговоре с мачехой я даже подводила ее к мысли, что пора открыть замок и снять невыносимый карантин с одного из самых уединенных и приятных уголков дома. Но до того как мы начали шить мое подвенечное платье, никто прямо не говорил со мной о докторе, а еще меньше о комнате, которая оставалась как бы его, как будто это часть его личности, которую невозможно отделить от нашего дома, пока в нем живет кто-то, кто его помнит.

Я обратила внимание на запертую комнату, кажется, в октябре или ноябре (три года спустя после того, как Меме и он покинули наш дом), и уже в начале следующего года начала мечтать о том, как бы поселить в ней Мартина. Я хотела жить там после замужества и бродила вокруг да около; случалось, в разговорах с мачехой я намекала, что пора бы дверь отпереть и снять табу с одного из самых светлых и уютных уголков дома. Но до того как мы сели шить мне подвенечное платье, со мной прямо никто не говорил о докторе и тем более о комнате, которая как бы оставалась за ним, являлась частью его личности, неотрывной от нашего дома, покуда хоть одна живая душа в нем его помнит.

Я собиралась выйти замуж менее чем через год. Не знаю, быть может, причиной тому обстоятельства, в которых прошли мое детство и отрочество, но у меня в ту пору было довольно смутное представление о некоторых вещах. Во всяком случае, пока шли приготовления к свадьбе, многое оставалось для меня тайной, покрытой мраком. За год до замужества Мартин в моем воображении был окутан какой-то сказочной дымкой. Возможно, для того, чтобы убедиться, что он не жених из грез, а мужчина из плоти и крови, я и хотела поселить его рядом, в той комнате. Но все никак не могла решиться поговорить с мачехой об этом. Было бы логичным сказать: «Так. Я снимаю замок с двери. Стол передвину к окну, кровать к дальней стене. На консоль я поставлю горшок с гвоздикой, а над дверью повешу пучок алоэ». Но моя исконная нерешительность, робость усугублялись тем, что образ моего суженого передо мной неизменно расплывался в тумане. Лицо его было неопределенным и неуловимым, и единственно, что было реальным и четким во всем его облике, – это блестящие усы, легкий наклон головы влево и вечный жакет о четырех пуговицах.

Он гостил у нас в конце июля. Целыми днями проводил в доме и беседовал в кабинете с отцом. Они обсуждали какое-то коммерческое предприятие, смысл которого мне постичь так и не удалось. Вечерами мы с Мартином и с мачехой ходили гулять на плантации. На обратном пути, в бледно-лиловых сумерках, когда он был совсем близко, шел со мной бок о бок, он казался вовсе неуловимым и призрачным. Я чувствовала, что не способна опереться в его образе на реальные, живые черты, чтобы набраться храбрости и все-таки заявить: «Я приведу эту комнату в порядок для Мартина».

Сама мысль о том, что я стану его женой, за год до свадьбы мне представлялась невероятной. Познакомилась я с ним в феврале на отпевании младенца Палокемадо. Нас было несколько девушек, мы пели и хлопали в ладоши, стараясь извлечь из единственного развлечения, которое нам было доступно, все, что возможно. В Макондо был кинотеатр, была танцевальная площадка, где крутили граммофон, и другие места развлечений, но отец и мачеха были против того, чтобы девушки моего возраста там появлялись.

– Это развлечение для них, палой листвы, – говорили они.

В февральские полдни стояла жара. Мы с мачехой, сидя на галерее, прометывали белую материю, а отец предавался сиесте. Мы шили до тех пор, пока он, стуча деревянными башмаками, не проходил мимо нас, чтобы намочить над тазом голову. А вечера в феврале были долгими и прохладными, и по всему селению слышались голоса женщин, отпевающих младенцев.

В тот вечер, когда мы пришли на отпевание младенца Палокемадо, голос Меме Ороско звучал как никогда красиво. Она была худа, груба и несгибаема как палка, но голос ее был очарователен. В первую же паузу Хеновева Гарсиа сказала: